Артемий уже собрался было вспыхнуть, обидеться, но вовремя сдержался.
— В баталии дрался, — тихо сказал он. — Имею именную саблю его императорского величества.
Бледно-голубые глаза Бориса Петровича остановились на безусом, круглом лице Артемия.
— А, ну-ну, послужишь теперь у меня. Офицером связи, — бросил он, отворачиваясь. — Веригин! — крикнул он кому-то. — Квартиру ему определи да гляди, чтоб не шибко шалил...
Артемий опять было вспыхнул, но Борис Петрович искоса взглянул на него.
— Ступай, не до тебя теперь, — вяло махнул он рукой с бледной кожей и в пятнах.
Артемий вышел из комнаты фельдмаршала, весь дрожа от обиды и гнева.
Квартиру ему отвели в самом конце деревеньки, где расположилась ставка Шереметева.
Он ждал вызова, каждый день готовился к предстоящим делам, но вызова всё не было и не было. День, другой, третий. Шереметев словно забыл о нём.
На зимних квартирах офицеры жили вольготно, службой их не утомляли. Сам командующий главными силами часто навещал баньку, срубленную специально для него, любил устраивать приёмы и обеды, но младших офицеров не приглашал на шумные возлияния, и шалости с многочисленными портомойками, каковыми числились у него красивые молодые девушки, в большинстве крепостные.
Артемий скучал, ругал Федота за плохо вычищенные ботфорты и всё ждал, когда же фельдмаршал позовёт его, даст ему какое-никакое дело. Он успел перезнакомиться с товарищами по новой службе, присматривался к тому, что происходило. Зимние квартиры расхолаживали молодых, а старым давали отдых и возможность поговорить о прошлых сражениях.
Краем уха услышал Артемий взбудоражившую всех весть об измене Мазепы, гетмана Украины.
История была такова, что её рассказывали на все лады, удивлялись гнусности затеянного Мазепой и рвались узнать новости из первых рук. Шереметев получил грамоту от Петра, в которой тот предупреждал его об измене.
А Пётр рвал и метал. Извещали его задолго до случившегося, писали, да он не поверил. Ещё в сентябре семьсот седьмого года генеральный судья Украины Кочубей послал к Петру монаха. Тот добрался еле живой и предстал перед князем-кесарем Ромодановским, правившим Преображенским приказом. Устно пересказал всё в точности, как велел Кочубей: «Гетман Иван Степанович Мазепа хочет великому государю изменить, отложиться к ляхам и Московскому государству учинить пакость великую, пленить Украину, государевы города».
За двадцать лет гетманства Мазепы не проходило года, чтобы не являлись такие доносы. И на этот раз Ромодановский посчитал, что донос сей — месть Кочубея за то, что Мазепа выкрал и обесчестил его дочь. Монаха допрашивали долго, но, наказав не болтать, отпустили.
Через полгода пришёл другой донос: отставной полтавский полковник Искра извещал московского коменданта князя Гагарина, что Мазепа замышляет измену. Гагарин известил царя, но прибавил, что новость эту «явил малому числу господам министрам», а те махнули на неё рукой: и прежде, мол, были такие доносы, а изводят-де по ненависти к Мазепе.
Пётр выдал Мазепе и Кочубея, и Искру. Головы их скатились перед самим гетманом. А вот теперь новость подтвердилась, и самым странным образом. И раскрыл её светлейший князь Александр Данилович Меншиков.
Ему понадобился Мазепа для обсуждения первых шагов по осаде Полтавы. Он затребовал гетмана в ставку. Но тот прислал Войнаровского, своего племянника: дескать, гетман настолько болен, что его готовят к соборованию.
Александр Данилович, добрая душа, решил проведать умирающего и поехал к нему. Гетман почуял недоброе и помчался в свою ставку — Батурин. Ещё в пути Меншиков узнал, что умирающий верхом поскакал в свой город. Это взбудоражило светлейшего, и он помчался по следам Мазепы. Но в Батурине гетмана не оказалось: он уже переправился через Десну. На всякий случай Меншиков дотла сжёг Батурин — с продовольствием, фуражом и боеприпасами.
Но к Батурину уже спешили шведские войска: потеряв при Лесной весь свой обоз, Карл рассчитывал пополнить здесь запасы продовольствия. Но шведы застали только дымящиеся руины. Передавали, что гетман сказал вроде бы такие слова: «Злые и несчастливые наши початки!» Изменник повернул вместе со шведами в Стародуб, но жители не впустили их в город. Не открыл ворота для захватчиков и Новгород-Северский. Все, кого привёл в лагерь шведов гетман, разбежались — Мазепа их обманул. Рядовые казаки полагали, что направляются в армию Шереметева.
Измена Мазепы тут же стала известна всей Украине: Пётр издал манифест, и его читали на всех перекрёстках городов и деревень. Мазепу предали анафеме, а на его место выбрали нового — Скоропадского.
Все эти известия будоражили окружение Шереметева, но сам он оставался спокоен. Его интересовала только хорошая еда, утехи молодушек и доброе вино.
Поутру, по бодрящей погоде, краснея от низменного ветерка, помчался Артемий к дому Шереметева. Он твёрдо решил попроситься в действующие отряды, которые изматывали шведов, нападали на их зимние квартиры, разоряли и убегали.
Борис Петрович сидел в своём неизменном покойном кресле, парил ноги в деревянной бадье и потихоньку попивал наливку. Краснея уже от волнения, вступил Артемий в горницу командующего.
— Ваше сиятельство, — кланяясь, проговорил он, — мне бы к отрядам...
Борис Петрович равнодушно взглянул на смуглое лицо Волынского, ещё не утратившее летний загар, на его горячие карие глаза, и что-то тронуло его. Он вдруг понял, как томится бездельем на зимних квартирах этот смышлёный энергичный офицер.
— Присядь, не стой столбом, — сказал Шереметев и жестом выслал служанку, подливавшую в деревянную бадью горячую воду. — Надоело? — спросил он вдруг Артемия.
Волынский вспыхнул, кивнул головой.
— А ты учись ждать, — рассудительно заговорил Борис Петрович. — Знаешь ли ты, что я жду почитай три года...
Артемий удивлённо приподнял свои густые выгнутые брови.
— Да, молодой человек, ждать и не торопиться — сильнейшее оружие противу противника.
Шереметев пошевелил размякшими в воде пальцами, сладостно вздохнул от неги.
— В Жолкве в шестом ещё году был у нас военный совет. Собрались все самые боевые, и Пётр Алексеевич, и светлейший, да и меня, грешного, не обошли приглашением... Так вот, ещё три года назад обсудили диспозицию. Карлус со своими вояками увяз тогда в Польше. Он своего достигнул — сделал королём Станислава Лещинского, сбросил Августа, дорогого друга Петра Алексеевича. А саксонцев заставил порвать с нами, год сытно кормить да вдосталь одевать и обувать шведов. Уразумел Карлус, что с нами воевать — надо оставить нас в одиночестве, без союзников...
Шереметев нагнулся, погладил схваченную было судорогой ногу. Артемий ёрзал на своём жёстком стуле, не понимая этого разговора. Всё это он давным-давно знал, но смирил себя и слушал Бориса Петровича внимательно и настороженно.
— Ну вот, так я и рассуждал, — продолжил Шереметев, пригубив малиновой наливки из тончайшей рюмки, — швед пойдёт на шлёнскую границу и там будет зимовать, потому что в Польше ему не прокормиться. А уж в Саксонии пополнит свои войска рекрутами, набогатится, отдохнёт и только после того будет наш гость. И потому не надобно было давать ему в Польше генеральную баталию, ибо ежели бы какое несчастие учинилось, то бы трудно было иметь ретираду[9]...
Да, Артемий понимал, что если бы в Польше дали сражение Карлу, то трудно было бы избежать разгрома.
— Отступать, отступать до своих границ, а уж у себя, когда нужда того требовать будет, отважиться на генеральное сражение. А пока томить неприятеля, устраивать ему засады, внезапные вылазки, мешать везде, разорять запасы...
Борис Петрович говорил и говорил, и Артемий словно бы обозревал весь театр войны. Да, Шереметев был красноречив и умел рассказывать ярко. Будто видел перед собой Артемий, как отступали русские войска, как входили в пустые деревни: не только провианта было не сыскать, но и жителей никого не было. Но и Карлу пришлось нелегко: он преследовал русских на территории, опустошённой отступавшими.
— Карлус всячески нас втравлял в генеральное сражение. И поддайся мы таковому его намерению — не устояли бы. Пётр Алексеевич не раз говаривал: «Искание боя генерального суть опасно — в единый час всё ниспровержено, — того для лучше здоровое отступление, нежели безмерный газард».
Шереметев пытливо заглянул в глаза молодому офицеру — внимательно ли слушает, понимает ли — и увидел безграничное любопытство и ожидание дальнейших рассуждений. Давненько не приходилось уже Борису Петровичу видеть такие заинтересованные и горячие глаза. «Хорош офицер будет, — подумал он, — возьму к себе в адъютанты». И продолжал рассуждать:
