— Всё это так необычно, — задумчиво произнёс Поликрат. — Я думаю, всем интересно будет прочитать о твоих странствиях и о том, как ты пришёл к своему выбору. Как ты назовёшь свою книгу?
— Её не будет, — отозвался Пифагор, — ибо писание отвлекает от мыслей и служит пищей самомнению, создавая иллюзию собственной значимости. К тому же мы, ионийцы, с тех пор как три века назад заговорил Гомер, болтаем без умолку. Пора и остановиться.
— Но тишина — это ведь смерть! — заметил Поликрат.
— Если она вечная, — возразил Пифагор. — Надо замолкнуть на время, хотя бы для того, чтобы собраться с мыслями. К тому же молчание — это не тишина. Неведомый во времена Гомера авлос, закрывающий рот, служит молчанию. Дыхание, даруемое нам космосом, возвращается в его гармонию.
— Возможно, ты прав, — произнёс Поликрат. — Но тот, кто не пишет, беззащитен перед молвой. Он может утратить родину и родителей.
— Перед молвой беззащитен любой из творцов, — отозвался Пифагор. — Солон, в отличие от Гомера, не преминул рассказать о себе и своих родителях. И что же? Разве не говорят, будто он был гостем и советчиком Креза, хотя умер за двадцать лет до его воцарения? И я почти уверен, что мне дадут в учителя египетских жрецов.
— У кого же ты тогда учился, если не у них? — спросил Поликрат.
— Моим первым учителем был Ферекид, сын Бабия.
— Поразительный человек! — воскликнул Поликрат. — Он побывал у нас и, напившись воды из колодца Геры, сказал, что на третий день произойдёт землетрясение. Его высмеяли. А землетрясение произошло, к счастью не катастрофическое. Пострадал лишь один храм Аполлона в горах.
— Нет эллина, лучше истолковавшего природу, чем Ферекид, — подхватил Пифагор. — Землетрясения возникают от давления наполняющего поры земли газа. По насыщенности воды газом Ферекид и смог предсказать бедствие. Ферекид поделился со мной и многими другими открытиями, но сам он более всего ценил учение финикийцев и поэтому направил меня на мою родину в Сидон.
— Твою родину? — удивился Поликрат.
— Да, я родился в городе великих мастеров Сидоне. Когда мои родители прибыли в Дельфы, мать была уже тяжела мною, и пифия посоветовала ей родить в Сидоне. А на Самос они вернулись уже после моего рождения. В Сидоне, куда я попал вторично двадцати лет от роду, я встретил последователей Моха. Мох, живший за шесть веков до Фалеса, достиг в понимании космоса неизмеримо больше, чем милетяне. Он установил, что всё сущее состоит из мельчайших, невидимых глазу частиц, а не из воды, как полагает Фалес.
— Откуда же он мог это знать, если частицы, о которых ты говоришь, невидимы?
— Мох был математиком, а в математике не обязательно видеть всё, что вычислено.
— И долго ты пробыл среди последователей Моха?
— Три года. Затем дорога ввела меня в крепость знаний Вавилон, где мне были открыты тайны звёздного неба. Из Вавилона я отправился ещё дальше на Восток, в страну, где верят, что бессмертна любая душа и что нет страшнее преступления, чем насилие над живым существом.
— Ты имеешь в виду страну, куда проложил путь Дионис?
— Да, Индию, в которой никто из эллинов до меня не побывал.
— Зато мы наслышаны о ней, а иногда нам достаются её дары. Вот взгляни на этот индийский камень. Он мне дороже всех моих богатств.
Поликрат снял с пальца перстень и протянул его Пифагору.
Разглядывая лежащий на ладони Поликрата смарагд, он одновременно изучал руку собеседника, пытаясь понять характер этого человека, мысли которого ему не удавалось прочитать. Цельная линия резко обрывалась. Пересечение её с другой предвещало смертельную угрозу.
— Это дар моего друга Амасиса, — проговорил Поликрат, надевая перстень. — По его совету я расширил гавань и создал флот.
Они вышли на галерею, возвышавшуюся над колоннами таким образом, что её центр приходился на среднюю из них. Это было то крыло здания, которое Пифагор с моря принял за восьмиколонный храм.
— Какой прекрасный обзор! — вырвалось у Пифагора. — Видна вся бухта вплоть до Герайона.
— А также и полуостров Микале по ту сторону пролива, — добавил Поликрат. — О, если бы Самос оторвался от своих корней и его можно было бы оттащить поближе к Европе! Страшно подумать, что этот клочок суши, единственный свидетель младенческого крика Геры, её девичьих забав на лугах у Имбраса, может достаться персам.
— В день моего возвращения на Самос спускали корабль с египетской надписью на носу, — заметил Пифагор.
— Так я отблагодарил Амасиса, отпустившего ту, что сделала нас друзьями.
— Ты имеешь в виду Родопею?
— Да, её, новую Елену Прекрасную. Ведь она родилась на Самосе и была в девичестве рабыней Иадмона.
— Господина Эзопа?! — удивился Пифагор.
— Да, его. Иадмон отправил Родопею в Навкратис на обучение к местным гетерам. Амасис же взял её во дворец, сделал своей наложницей и, будучи уверен, что она, им осчастливленная, пожелает кончить дни в Египте, соорудил для неё небольшую пирамиду. Но Родопею потянуло на Самос. Хочешь с ней познакомиться?
— Есть ли человек, который от этого откажется?
— Тогда посети нас завтра после полудня.
Пифагор петлял по тёмным улицам, стараясь подавить гложущее чувство неудовлетворённости. Всё, что он говорил о себе Поликрату, было ложью или, точнее, попыткой скрыть правду. В страхе перед нею он покинул родительский дом и отправился на чужбину, чтобы стать там человеком без рода и без имени. Открывшиеся ему уже в юности видения подчас мешали понять, кто он на самом деле — Эвфорб, Пирр или даже сын Гермеса Эталид. О первой своей жизни он даже в находивших на него припадках откровенности долгое время не мог рассказать никому, ибо что бы могли подумать, узнав, что к нему, Пифагору, среди бела дня явился Гермес и предложил на выбор любой дар, кроме бессмертия. Не мог он никому поведать о своём странном страхе перед буквами. Когда он пытался занести их на папирус, они двоились, поворачивались друг к другу так, что их можно было читать и справа налево, и слева направо, как делают финикийцы и иудеи. И странным образом из этого бреда выросла уверенность в парности как всеобщем законе бытия. Бред стал источником его знаний о космосе. Конечно, Пифагор понимал, что Эвфорб — это тоже бред, но и он натолкнул его на здравую мысль, что всё сказанное Гомером о Троянской войне — злокозненная ложь, и он мог бы это доказать с помощью неопровержимых доводов.
Из-за Гомера произошла давняя ссора с отцом. Когда он, ещё будучи мальчиком, поведал ему о своём открытии, отец возмутился:
— Ты ещё молод, чтобы судить того, о месте рождения которого спорят семь городов.
— Это ни о чём не говорит, — возразил тогда он. — Это спор из-за тени осла. В ней пытаются скрыться от слепящего света истины. О месте моего рождения спорить не будут.
— Вот в этом ты прав, — усмехнулся отец. — Ты не можешь закончить работу даже над одним-единственным перстнем. О тебе просто не вспомнят.
Именно тогда он, разобиженный, отправился на Сирое к Ферекиду.
«Конечно же Гомер выдумал свою Троянскую войну и все эти корабли, на которых ахейцы приплыли в Троаду. Но сколь великолепна эта выдумка и кому она принесла вред? А я в спорах с нею погубил мать, я-то ведь знаю, что она ушла в Аид с горя. Глупое упрямство!»
Раздражение собой вскоре перенеслось на недавнего собеседника. «Отец прав. Есть в этом человеке что-то отталкивающее. И откуда эта непроницаемая броня, которой он себя окружил? Зачем он меня пригласил? Кто я для него? Одна из диковин, которой он хочет украсить свой дворец? И почему я принял его приглашение встретиться с Родопеей? А о Ферекиде я ему хорошо сказал. Надо обязательно навестить старика. Интересно, что он думает о Поликрате? А ведь Ферекида не раздражали мои нападки на Гомера. Он, кажется, понимал, что в споре с тенями я обогащаюсь. Да и впрямь спор с Гомером, никогда не покидавшим Ионии, позволил мне открыть для себя Финикию, Вавилон, Индию и понять, насколько превратно судят о мире те, кого считают семью мудрецами. Кто они, эти великие мужи, принёсшие свою жизнь на алтарь ясности и изрекающие тёмные истины наподобие пифии? Не пытаются ли они, подобно персидским магам, заговорить самих себя от пугающей сумятицы мира?»
Вовсе не то вы мыслите Эросом —
Эрос ваш мучает, жжёт и томит.
Мой же — нас всех возвышает над серостью,
Право даёт называться людьми.
Низкий прямоугольный стол, застеленный белой материей, блистал золотой и чеканной серебряной посудой, украшениями из гиперборейского янтаря. На ложах возлежали трое. Поликрат опаздывал. Но вот пахнуло восточными благовониями. В зал во всём блеске красоты вступила Родопея. Совершенные формы просвечивали сквозь полупрозрачный пеплос, заколотый на плече пряжкой из Электра. На груди поблескивало золотое украшение. Поликрат шёл сзади с кифарой в руках.
