Но печенеги не послушались, мчались прямо на них. Когда приблизились, мигом спешились, похватали загонщиков, связали их одной длинной веревкой и погнали в поле.
Гребцы кричали, звали своих на помощь. Надеялись, что вои их услышат, спохватятся, что слишком долго нет загонщиков, и бросятся искать. Но тщетно. Вои не вызволили их из полона.
К вечеру печенеги переправились с пленниками через Днепр на левый берег, заночевали в камышах, а потом, шли на восток, пока не добрались до такой же большой, как и Славутич, Дон-реки.
На Дон-реке стоит хазарский город-крепость Саркал, куда съезжаются гости отовсюду. Там печенеги и продали пленников маврским (мавры - арабы (с VIII в.), в древние и средние века - европейское название коренного населения Северной Африки (кроме Египта)) гостям. Те надели им на ноги цепи, запрягли в повозку быков, сложили на нее свои пожитки и двинулись в край полуденный.
Поле ровное, хоть катись по нему, пожелтевшее от зноя. Небо высокое, чистое.
Заглядится Сынко на небо - кружат в нем птицы вольно, куда хотят, туда и летят. Ему бы крылья!.. Вздохнет и дальше бредет за возом, быков погоняет, а цепи звенят на ногах, не дают забыть, что он невольник.
Не раз, не два замышляли пленники побег. Но как убежишь, когда за ними и денно и нощно следят недремно мавры, когда на ногах цепи железные, а руки безоружны.
Вскоре стали попадаться холмы, и чем дальше, тем выше и выше. Потом начались горы. Повсюду среди тех холмов и гор были селения с хижинами и оградами каменными, садами. Во дворах кони добрые, быки огромные. Живут там племена касо-гов, ясов, абхазов (Касоги, ясы, абхазы - племена, населявшие в X столетии Северный Кавказ).
А однажды ранним утром, еще и солнце не взошло, увидел Сынко: впереди высокая гора, снегом покрытая. Думал - почудилось. Стал вглядываться пристальнее - и правда снегом покрытая. А за той горой другие виднеются. И тянутся они в такую даль, что уже и не отличишь одну от другой.
Пленники были поражены: "Снег в такую пору?!" "Диво какое!" "Наши никогда бы не поверили..." "А ты попробуй добраться до наших и рассказать", - отозвался кто-то мрачно, и разговор о горном диве обернулся грустью. Но вскоре снизу на горы стал надвигаться туман, постепенно заволок их совсем, и небо над ними стало облачным. Подошли к селению. Жилища в нем, как и в тех, что встречались раньше, тоже каменные, но без высокой кровли - одни потолки. Сбежались люди - глаза у всех черные, острые. У женщин косы до пят, серебряными побрякушками увешанные, на плечах широкие накидки. Мужчины - в длинных, без рукавов, мехом наружу кожухах, в сапогах, у каждого нож на поясе. Женщины угощают пленников коржиками ячневыми, молоком свежим, лепечут что-то приветливое, но никто их не понимает.
А у Сынка стало легко на сердце: видно, везде есть добрые люди, хотя и разная у них речь, и обычаи свои у каждого, и с виду не схожи они между собой.
Мавры бросили тут повозку, поменяли быков на коней, повязали на них поклажу и направились с полоняниками в край неизвестный по каменистой тропе, вившейся у подножия горы.
Внизу река катила свои волны. Она и не глубокая - коню по брюхо, и не широкая - камешек можно перекинуть, но быстрая-быстрая. От нее пар до вершины горы поднимался и там тучей становился. Туча эта все разрасталась, делалась все гуще и к вечеру уже и солнце собой заслонила. Загремел гром, засверкали молнии.
Вошли в ущелье темное. Туда же и речка свернула. Ярится она, шумит, о камень бьется, вот-вот тропу подмоет. Грохот от нее такой, что даже голоса своего не слышишь. Там и на ночлег остановились. Прислонился Сынко к камню спиной, грустный, усталый, да так и заснул.
Проснулся: небо над ущельем ясное, солнце невидимое вершины гор золотит, а тут, внизу, как в яме, - холодно, туман синий клубится.
А тропка все круче и круче к горе лепится. Идут кони, каждый камень копытом пробуют, поклажей о стену каменную трутся. Сбоку пропасть, дна ей не видно, сорвешься - костей не соберешь.
Вышли в долину, обрадовались. Тут тоже селение раскинулось неподалеку от снеговой горы. Возле селения полоски ячменя. У моря давно уже обмолотились, а тут ячмень только колос выбрасывает.
Снова сбежались к ним люди, угощают ячниками пленных, и снова у Сынка повеселело на душе от такой приязни.
Дальше долина сузилась, тропа снова вверх зазмеилась, да так круто, что приходилось вперед наклоняться, чтобы навзничь не упасть. И чем выше взбирались на гору, тем становилось холоднее. А когда поднялись на самый верх - глубокая осень вокруг: отовсюду тучи непроглядные низко плывут, чуть голову не задевают, ветер с ног валит, дождь ледяной с градом льет, не видать ни зги.
Замерз Сынко, поник духом: погибнуть, видно, придется в этом страшном краю...
Но вот проглянул один просвет, другой... Солнце засияло, разогнало туман, тропка пошла вниз, вокруг буйные травы, густо цветами пересыпанные; впереди долина кустами кудрявится, к ней с гор ручей серебряный струится-пенится. Небо чистое, ясное.
Ожил Сынко, словно волю почуял. Спустились в долину. Река по ней вьется белая, как молоко. Припал Сынко к воде, вода как вода - студеная, вкусная, только глина белая в ней размешана. Потом тропка перешла в утоптанную дорогу. По сторонам все чаще стали попадаться жилища. А вскоре и город большой показался меж холмов отлогих. Через сады и дворы небольшие копаные речушки с гор текут, жилища одно на другом стоят - теснота такая.
Чей это город - так и не узнали, потому что мавры сразу же загнали пленников, как овец, в длинную каменную загородку, а вывели из города до восхода солнца.
Невеселым путь был и дальше. Поля вокруг начисто выжжены, ни единого деревца для тени, разве что кустики сухой травы то тут, то там от зноя звенят. Солнце, когда восходит, сочное, ласковое, а поднимется - маленьким становится, слепящим и жжет, печет невыносимо. Ветер подует - как из печи. Сначала хоть вдоль речки шли, каким-то чудом не высохшей в этой степи. А дальше все пустыня и пустыня: ни озерка, ни травинки, ни птицы, ничего, кроме солнца, песка и голого камня. Днем пустыня, как сковорода раскаленная, все в поту купаются, а ночь придет - от холода коченеют, сна нет.
А хуже всего - воды не хватает. Везут ее, как и поклажу, в кожаных мешках на спинах невиданных чудищ, которых на коней выменяли. Зверь не зверь, но и не домашняя скотина: ноги столбцами, голова - змеиная, шея - гусиная, на спине два горба, а повод в ноздрю продет. И вода не просто вода, а мукой замешана: сразу и пей, и ешь.
Будто в угаре идут пленники. Голова туманится, дышать тяжело, ноги едва переставляют. Кто уже совсем обессилеет и падает на песок, того мавры на чудище то, как поклажу какую, взвалят, подвезут немного и снова ссаживают. Сами привычны, видно, к зною и одежду теплую и длинную надели, рушниками головы обмотали.
Сынко среди пленников самый выносливый. Хотя ему тоже нелегко идти пустыней, однако он ни разу не споткнулся, не упал, а, гляди, еще и другого поддержит. Тоскливо ему только. Всюду в пустыне много костей и человеческих, и звериных, и скота домашнего солнцем выжаривается. Вот так и его кости, может, будут валяться здесь, на чужбине, и никто из родных не узнает, где он погиб. И жалел очень, что не попытался бежать от печенегов. Может, и повезло бы, может, и домой бы добрался, а теперь... Давно уже мавры путы с ног пленников поснимали и не стерегут так строго, как прежде. Знают: все равно никто не убежит. Куда тут бежать - везде неизбежная смерть.
Одни пески - куда ни глянь, а Сынку мерещатся воды тихие, прохладные, деревья густые, тенистые. Слышится щебет птиц веселых, речь родная, приветная. И сам уже не знает, видел ли, слышал ли это когда-то или это только химеры.
Никто уже не считал, сколько раз всходило и заходило палящее полуденное солнце, сколько раз останавливались после тяжелого пути на короткий ночной отдых. Думали, ни конца ни края не будет этой пустыне.
Однако конец их странствию все же настал. Как-то под вечер, после особенно знойного дня, на окоеме забелели дома, засинело за ними озеро, повеяло оттуда прохладой, и усталые пленники, выбиваясь из последних сил, поспешили туда.
Это был большой город, в нем жили маврские гости. Пленники за время пути исхудали, почернели от палящего солнца, губы потрескались, носы облупились, израненные ноги распухли. Долго держали их за оградой, не обременяли работой, кормили сытно. А когда они вошли в тело и раны поджили, их вымыли, подстригли чубы, смазали с головы до пят какими-то мазями, после чего кожа стала мягкой, гладенькой, скрипучей. Некоторым светлые волосы перекрасили в черные, другим, наоборот, из черных сделали светлые или рыжие. А нескольких еще заставили и зернышки обжигающие жевать, от которых губы, язык и десна сделались красными-красными.
"Зачем это они?" - спросил Сынко у бывалого гребца, которому мавры перекрасили волосы в рыжие, от чего он сразу словно бы помолодел.
