Кир вполголоса проронил одно слово — и копья не пронзили меня насквозь. То слово значило: «Живой!»
Мы были квиты.
Два копья уперлись остриями мне в пах, одно — в кадык. Получилось, что я смотрю на царя сверху вниз. Все силы я отдал тому, чтобы не отвести глаз.
И вдруг словно молния ударила в меня — и разразился гром.
Мы оба разом захохотали.
И от смеха я ожил весь и порезал-таки шею об острие копья, но не заметил боли. Воин же с испугом отстранил оружие.
Мы с царем смеялись долго. Огни светильников заискрились у меня перед глазами, и все поплыло вокруг.
А потом мы оба перевели дух, и он спокойно, едва ли не по-дружески вопросил меня на арамейском наречии:
— Что ты здесь делаешь, вижу. Ответь, что должен был сделать. Убить убийц или царя?
Я отвечал правду и наслаждался этим:
— Царь! Я пришел убить тебя, но сначала — убить твоих убийц.
Произнося эти слова, я впервые чувствовал в себе неописуемую полноту жизни и необъятную силу.
— Говоришь правду, вижу,— кивнул царь персов, не сводя с меня глаз.— Зачем?
— Чтобы оставить их позади.
— Не о том спрашиваю.
— Такова моя служба, и таков мой заработок.
— Довольно,— снова кивнул царь персов,— Остынь. Остуди свою память. Ночь еще не кончилась. Эта ночь будет долгой.
Он повернулся ко мне спиной и, указав пальцем куда-то в сторону и вниз, скрылся за своими стражниками. Воины сразу сомкнулись плотным строем, надвинулись на меня, схватили сильными руками, и я, не сделав ни одного шага по полу, очутился в какой-то темной и холодной каморке, вполне пригодной для прояснения памяти.
Помню, что совершенно не чувствовал страха и был очень доволен собой. Там, в подпольной тьме царского дворца, у меня не возникло никаких обид на Скамандра, так хотевшего поскорей сделать Кратона почетным гражданином Милета. Не было никакого желания отомстить ему. Там у меня даже не возникло любопытства, зачем понадобился Скамандру этот базарный «фокус с шариками», исчезающими из руки. Там мне хотелось только, чтобы царь Кир задал мне еще какой-нибудь вопрос и я так же правдиво ответил бы ему, невзирая на самую дорогую цену правды.
И царь дал мне такую возможность, за что я и по сей день благодарен ему больше, нежели Скамандру — за самое почетное гражданство.
Прежде чем вновь привести к царю пойманного убийцу, его одели в чужую одежду, но тоже арамейской, а не персидской принадлежности. Той, в которой он явился во дворец, видимо, опасались, хотя наверняка всю общупали и перетряхнули.
И вновь я проделал короткий путь, не сделав ни единого шага, то есть повиснув в крепких руках царских стражей.
Они перенесли меня в другую комнату, попросторней застенка, но с такими же грубо обтесанными каменными стенами и без окон. Ту комнату освещали простые глиняные светильники, заправленные скорее всего пальмовым маслом. Прежде чем меня ткнули носом в пол, я успел заметить три небольших резных стульчика на возвышении, а на стене позади возвышения — золотую чеканку в виде орла с небольшой головкой и широко распростертыми крыльями. То был родовой знак Ахеменидов.
Стражи молча поставили убийцу на колени, пригнули ему голову к полу, а один даже придавил его шею ногой.
Вскоре я услышал, как открылась дверь (но не та, через которую внесли меня), послышались мягкие шаги, шуршание одежд, и вот с возвышения раздался властный голос:
— Поднимите его!
Я очутился на ногах.
— Отпустите ему руки! — повелел Кир.
Стражники освободили мои уже онемевшие от крепких захватов предплечья. Замечу, что меня не держали связанным.
Теперь царь персов возвышался передо мной во всем своем блеске — в шкуре гирканского тигра, грубо подкрашенной в пурпур, в шерстяном хитоне с рукавами до запястий, в анаксаридах из светлой кожи и высоких башмаках с золотыми колечками и тесемками, стягивавшими голенища. На голове Кира поблескивала золотыми кольцами остроконечная тиара, закрывавшая уши.
Теперь Пастырь персов показался мне гораздо крупнее и гораздо старше, чем в час, а вернее, в миг нашего первого, чересчур близкого знакомства. В густой, тщательно завитой кольцами бороде резко проглядывала седина. Черты казались правильными, если не считать крупноватого носа. Лицо выглядело прямым, продолговатым и несколько тяжелым. Лоб царя был чист. Я не увидел на его лбу ни тяжелых складок, ни торчащего вверх над переносицей прямого «копья тиранов». И щеки его совсем не одрябли, как бывает у людей невоздержанных или просто утомленных жизнью.
Удивили меня его руки, неподвижно лежащие на небольших подлокотниках,— крупные, очень широкие кисти и резко выделявшиеся костяшки пальцев, какие бывают у каменотесов или пахарей. Я взглянул также на его стопы и подумал, что они непропорционально малы по сравнению с кистями. Впрочем, потом мне иногда казалось, что в оценке этих подробностей мной владела невольная иллюзия, вызванная освещением.
По правую руку царя сидел высокий, довольно худой человек, тоже в тигровой шкуре, но некрашеной, и тоже в тиаре, но с загнутым вниз концом. То был Гистасп, двоюродный брат Кира, по своей воле отдавший ему власть над Персидой. Он выглядел года на два старше царя.
А по левую руку от Кира находился змееликий эламит, посаженный вавилонским царем правитель Элама по имени Гобрий, в те дни — гость царя персов. Без всякого колебания ему можно было дать и сорок и восемьдесят лет от роду. Роскошь его одеяний, похоже, превосходила все богатство самого Кира. Темно-синий парчовый кафтан эламита, скрывавший ступни, весь переливался узорами из золотых лилий. Пояс сверкал драгоценными камнями. Шапка на нем была круглая, плотно прилегавшая к голове и перетянутая составным обручем из электра. Само же лицо эламита так и отливало бронзой, а с тонких губ не сходила неподвижная улыбка. Этот человек вызывал у меня смутные подозрения, и Кир, как мне показалось, заметил мою тревогу.
— Итак, ты — Анхуз-коновал из Дамаска,— неторопливо выговаривая каждое слово, будто кладя камень на камень, сказал Кир.
— Нет,— покачал я головой,— или не больше, чем на тридцать дней моей жизни, проведенной в Дамаске.
Кир переглянулся с эламитом. И в то время как улыбка на губах эламита не дрогнула, на лице Кира промелькнуло самое искреннее, хотя и сдержанное изумление.
— Однако ты излечил коней,— так же ровно и твердо произнес он.
— Это верно,— искренне подтвердил я.— Но должен сказать, царь, что исцеление твоих прекрасных коней и убийство твоих убийц — дела одного и того же порядка.
У Кира приподнялись брови, у Гистаспа брови, напротив, опустились. Улыбка Гобрия стала шире, вернее — «удлинилась», а в его глазах коротко вспыхнул огонек любопытства.
— Вижу, не наши вопросы, а наше молчание скорее раскроет все твои тайны,— немного подумав, заметил Кир.
Это был приказ рассказывать все начистоту. И я рассказал все, скрыв только имя Скамандра, историю школы Болотных Котов и все знания, запрещенные клятвами. Частичная правда тоже может считаться полноценной правдой, если ею не пользоваться только для своей выгоды, как пользуются ложью. Кратон Милетянин выходил просто наемным убийцей и, несмотря на молодость,— знатоком стран, обычаев и политики их правителей. До сих пор полагаю, что мой рассказ той ночью получился увлекательным, хотя и не мог бы сравниться с повествованием Одиссея, попавшего на остров эаков.
Когда я закончил, пальцы Кира несколько раз шевельнулись. Сам он казался невозмутимым. Гистасп сидел нахохлившись, а Гобрий напоминал статую, только складки его одежд чуть волновались и сверкали, как тихая вода в лунную ночь.
— Итак, ты эллин,— пробыв некоторое время в молчании, так же твердо сказал Кир, будто не понаслышке, а своей царской волей теперь раз и навсегда утверждая мое происхождение.
— Да, царь! — с гордостью принял я от него это утверждение.
— Не очень-то похож на эллина,— донесся шелестящий шепот эламита.
— Я уже сказал, что моя мать была набатейкой.
— Древний и славный народ,— с едва заметной усмешкой сказал Гобрий, глянув искоса на царя персов.
— Никогда не доводилось видеть чистокровного эллина,— признался Кир,— У нас в горах не бывает ваших сборищ,— добавил он, имея в виду рынки,— Но часто приходилось слышать, что эллины — народ, не любящий правду, будто правда — одежда слишком простая для человека, как шерсть на волке или медведе.— Он свел брови, подыскивая слово.— И неказистая. Верно ли это?
— Чужестранцы всегда преувеличивают недостатки соседей,— попытался я выгородить своих.— Но чего не отнимешь у эллинов, так это склонности украшать одни слова другими словами.
— Однако ты эллин, и справедливый Митра, спрямитель путей, видит моими глазами, что ты говоришь правду,— с некой непонятной мне торжественностью изрек Кир, словно пропустив мою апологию мимо ушей.
