не разглядел. Позже смута на сердце усилилась, и он едва ль не каждодневно припоминал все, что произошло в далекой и по сию пору неразгаданной им Хазарии. Впрочем, отчего неразгаданной? Кое-что он понял и принял сердцем и хотел бы привнести из чужой ему жизни в свою. А почему бы и нет? Иль не хотел бы и он, чтобы в его схронах оберегались шелка и серебряные гривны из далеких земель?.. Странно, что он до сих пор ничего для этого не сделал. Может статься, нечто от дедичей, несупрямливое и пред великой бедой, утаивалось в нем, и он не запамятовал еще, что они ни перед кем не склоняли головы и жаждали божественного света. Может, и так. Свенельд был сыном своего племени и не желал равнять себя с теми, кто стремился к власти над росскими землями. Он понимал про это, тем не менее пребывал в плену убеждения, сказавшего ему, что хорошо бы и россам перенять кое-то из жизни иудеев. Иль не станет тогда лучше всем нам, отчего же мы не хотим этого и упрямимся, когда надо быть покладистей? К чему постоянный огляд на Ромейское царство, как если бы что-то кровное соединяло нас? Туда ли надо устремлять свой взор? Все в Свенельде вразброд, и мысли, и толкование Истины, вернее, тени Истины, проникшей в сознание и требующей чего-то, не в ближних весях сокрытого, но в дальних, глазом не видимых, однако ж доступных чувству, хотя он не сказал бы, чего тут больше: искреннего желания постичь непознанное или жадного, иступленного и в ночи не отступающего стремления найти оправдание собственным мыслям? Он не сказал бы об этом никому, даже если бы сделалось ему пуще прежнего одиноко среди людей. И не потому, что жила в нем робость, а она-таки утаивалась на сердце, а потому, что в этой отчетливо прозреваемой раздвоенности он находил успокоение. И это было удивительно и ничем не объяснимо, и, наверное, из-за своей необъяснимости влекущее к себе. Наверное, так.
Получалось, он не желал цельности в себе самом, такой, к примеру, какая наблюдалась в Святославе и, надо думать, перешла к нему от матушки княгини, которую Свенельд знал и в те поры, когда та была Прекрасой, еще не обретшей нового верования, и он хотел бы сделаться надобным ей, когда она поселилась в Великокняжьем дворце, но тут что-то не склеилось, Ольга не проявила понимания его душевной сути, и даже больше, у него возникло ощущение, что она избегает общения с ним. «Ну, что ж, — подумал тогда Свенельд. — Нет так нет…» — и отступил от своего намерения. Благо, это далось легко.
Да, Свенельд не желал цельности в себе, как если бы это могло взбулгатить в нем. Но, скорее, тут отметилось что-то иное. Втайне он думал про себя, что многое познал не только в воинском ремесле, а нередко провидит и то, что еще не обозначилось в жизни, о чем пока никто не догадывается. И ему было не по нраву, если вдруг появлялись люди, ни в чем не уступающие ему. Он досадовал, не хотел бы знаться с ними, становясь пуще прежнего своеволен. Впрочем, и тут он соблюдал меру, преступить чрез которую не поспешал. Но после гибели Хельги, а потом Игоря он подумал, что все у него сладится, и княгиня Ольга станет послушной его воле. И тогда… О, сколь сладостны оказались те восхождения его с высшему пределу! Мнилось, еще немного, и он обретет полную власть над Русью. А почему бы и нет? Ведь он был Большим воеводой, и не только дружина с восторгом взирала на него, а и умудренные летами гриди со вниманием прислушивались к нему. Да что там! Иной раз и светлые князья, прежде чем предстать пред очи управительницы росских земель, наведывались в его хоромы и подолгу вели беседы с ним, и те беседы грели его. Теперь Свенельд думал, что чего-то в те поры он не сделал, чего-то важного для себя, и все медлил, полагая, что время его не наступило. А вот теперь выяснилось, что время его миновало, а он и не заметил, когда?… как не заметил и того, как возрос Святослав, окреп в духе.
В первоснежье серебряно взблескивающая Ладога катила воды мирно и домовито, как если бы в них было что-то и от небесного дыхания, легкого и вольного, глубинно чистого. Про него знает всяк в здешних местах поднявшийся, привыкши с малолетства ощущать себя свободным, не подвластным даже воле Богов, хотя и подчиняющимся ей, коль скоро это не было противно его сути. А не то почему бы и по сию пору не дотянулась до этих мест жадная рука злого чужеземца?.. В ту ночь обозначился в высоком небе сияюще белый столб, он недолго простоял меж двух ближних звезд умещаемо, человеческим глазом отмечаемо как единое мгновение, а потом сдвинулся с места, словно бы оттолкнувшись от небесной тверди, и потёк, и потёк, да все против ветра, и на земле борзо разгулявшегося, и вдруг на глазах у словых людей превратился в двух бешено скачущих встречь друг другу коней с укладенной на них златоблещущей сбруей. И сделалось так, что сшиблись кони грудью, и — загрохотало в земных пространствах, и раскололась скала, которую обтекала серебряная Ладога. И в ту щель хлынули яростные потоки студеной воды.
Волхв Богомил жил тогда в истоке северной реки близ Черновольского святилища отшельником, ищущим в душе благости, сравнимой с той, что обретается в светлом Ирии. Ему почудилось, что в какое-то мгновение осиялось в каменных ликах Богов, и пал тот свет на людей и вострепетало у них в сердцах, восшевелилось, чтобы время спустя тихой тревогой упасть на землю. И он сказал:
— Быть великой битве. Верю, в той битве подняться Руси и обрести себя в силе, Богами хранимой, хотя и не отмечено в сиянии, какой из боевых коней одолел: белый ли, вороной ли?.. И тот, и другой исчезли разом, растворились в небесной глубине, не достигнув дна ее.
Словые люди услышали прорицание волхва, и смущение коснулось их, но было оно не то, чтобы легкое, а как бы источенное прежними чувствами, отчего сделалось тоньше льняного волоска, и скоро забылось. Впрочем, кое-кто еще долго держал в памяти явленное в небесных далях. Была среди них и Малуша. Она на прошлой седмице приехала в Ладожье, и не сказать, по своей ли воле, по прихоти ли матушки княгини, у
