«Сейчас начнет!» Так ждут, когда вот-вот должен заговорить включенный радиоприемник. И действительно, молчание длилось недолго.
— Когда ты научишься раньше вставать? Ведь ты от этого будешь страдать всю жизнь,
— Я поздно легла.
— Значит, нужно ложиться вовремя. Я тебе не раз это говорила.
— Я пробовала ложиться и рано, но сразу заснуть все равно не могу. Я ведь не виновата, что не спится.
— Не нужно на ночь пить кофе. После такого крепкого кофе, какой вы пьете, никто не заснет.
Не удостоив ее ответом, Тацуэ не спеша доедала яйцо всмятку. Подобные диалоги происходили за завтраком три-четыре раза в неделю, с такой же регулярностью, с какой подавали у них за столом ревеневый мусс (мать обожала это блюдо, которым ее угостили однажды в доме одного иностранца в Каруидзава). Не успевала Тацуэ съесть и половины яйца, как госпожа Таруми начинала свои нотации. Дочери это уже давно надоело. И хотя ей не претил кисло-сладкий вкус мусса и нравился его цвет, она теперь не притрагивалась к этому кушанью. С видимым удовольствием она рассказала матери слышанную от кого-то занятную историю. В Лондоне, где фрукты дороги, во второразрядных пансионах на десерт неизменно подается кисель из ревеня, и лишь только он появляется на столе, из груди злосчастных обитателей пансиона вырывается дружный вздох: «Опять ревень!»
У матери задергалась бровь, и она нервно зашуршала газетой. Но решив обратить все в шутку, она сказала:
— У тебя какая-то невероятная страсть к фруктам.
Затем она поднялась, достала с верхней полки серванта вазу с фруктами и поставила перед дочерью:
— Попробуй этой локвы 17, она совсем свежая и очень вкусная.
Мать сегодня была настроена довольно благодушно. Да и вообще с тех пор, как две недели назад начался разговор о сватовстве Кунихико Инао, она заметно переменилась к дочери.
— Единственное, о чем сейчас мечтает отец, это выдать тебя за Инао. Ты ведь знаешь, какой он сдержанный, невозмутимый. А сейчас он буквально потерял покой, стал на себя не похож. Пора бы и тебе обо всем этом подумать.
— Я же вам обещала подумать — значит, подумаю.
По правде говоря, Тацуэ не очень утруждала себя размышлениями о новом сватовстве. Вернее, она старалась вообще не думать о нем. Как это бывало почти всегда в таких случаях, Кимико тут же начинала говорить о старшем брате Тацуэ, который своей опрометчивой женитьбой опозорил семью. Его пример приводился в назидание дочери. Молодой Таруми, получив назначение в шанхайское отделение банка, перед отъездом женился на некой танцовщице из дансинга, своей давнишней приятельнице, и увез ее с собой в Китай.
— Не понимаю, чем вы недовольны, мама?—возражала Тацуэ.— По-моему, брат сделал очень удачный выбор. Тэруко умна, красива, к тому же очень любит брата. На что туг жаловаться?
— Но ведь все знают, что она была на содержании у господина Танигути!—начинала бурно протестовать Кимико.
Танигути, коллега господина Таруми, депутат парламента, был известен не столько выступлениями на политическом поприще, сколько скандальными романами и распутством.
Слушая возражения матери, Тацуэ с трудом сдержим вала себя, чтобы не расхохотаться. Ее подкрашенные губы вздрагивали в чуть заметной усмешке. Любовница отца тоже была из дансинг-герлс. Но госпожа Кимико ничего не знала ни о ней, ни о прежних любовных связях мужа. Своего супруга она всегда считала не только выдающимся политическим деятелем, но и в высшей степени благородным человеком и прекрасным семьянином. Она гордилась им и была ему рабски предана.
— После позорной женитьбы твоего брата,— продолжала мать,— мы мечтаем только об одном: чтобы хоть ты сделала достойную партию. Ведь если ты сделаешь блестящий, очень блестящий выбор, все, кто перемывал нам косточки, кто смеялся, что наш сын якобы взял себе в жены отставную любовницу Танигути,— все они прикусят языки. Своим замужеством ты должна восстановить честь отца.
— Мне уже начинает казаться, что не я, а отец собирается вступить в брак.
— Что за вздор! Что это значит?
— Так. Ничего.
Вытирая о салфетку кончики пальцев, влажные от локвы, Тацуэ думала о том, что в ее жизни еще не было такого случая, когда бы ей советовали что-нибудь сделать или что-нибудь приказывали, не подкрепляя этих предписаний именем отца. Нет, право же, ни разу с самого раннего детства не было таких случаев. Детские годы она провела в большом провинциальном городе, где отец был губернатором, а ей поэтому полагалось быть первой ученицей в классе, иметь безупречные манеры, отличаться аккуратностью — ни пятнышка не посадить на свои красивые кимоно — и водиться только с благовоспитанными девочками: в гости ее пускали лишь в избранные дома и, уж конечно, ей не дозволялось вволю полакомиться сластями, которыми ее там угощали. Эти требования были связаны с именем отца. Она была барышня, дочь губернатора, и это определяло все ее поведение, каждый ее шаг.
Тацуэ вспомнилось сейчас одно из происшествий ее детства. На пустыре, который примыкал к роще, окружавшей резиденцию губернатора, расположился бродячий цирк. Доносившиеся оттуда веселые, призывные звуки марша волновали сердце восьмилетней девочки и будили в нем непреодолимое искушение взглянуть на то, что происходит там, на пустыре. В школе подруги рассказывали ей о слонах, медведях, кенгуру, о длинноруких обезьянах — гиббонах. Захлебываясь от удовольствия, они рассказывали о танцах лилипутов, о жонглерах, канатоходцах. Но для губернаторской семьи подобные зрелища считались вульгарными. Раза два маленькая Тацуэ пробовала просить родителей, чтобы ее сводили в цирк, но в ответ получила такую отповедь, что больше об этом и не заикалась. Зато про себя упрямая девочка решила: «Раз так — пойду без спросу!» В одно прекрасное утро она выскользнула из дому, незаметно шмыгнула за ворота и, пройдя сосновую рощицу, с пригорка увидела внизу, в лощине, балаган. Густая трава вокруг него была истоптана, повсюду валялся мусор — следы недавней ярмарки. Вблизи балаган разочаровал девочку. При ярком свете летнего солнца он казался очень убогим. Грязные рогожи и старая мешковина, которыми он был обтянут, огромные дыры, через которые виднелись столбы и перекладины его остова,— все это наводило уныние. Кругом стояла подозрительная тишина, нигде не было ни души, и Тацуэ даже почувствовала некоторую робость. Она не знала, что по воскресным дням так рано представления не начинаются. Глядя на балаган, Тацуэ не могла себе представить, чтобы в этом уродливом сарае были сокрыты те поразительные чудеса, о которых с восторгом рассказывали ее подруги. И все же пунцовое атласное полотнище, на котором
