крупными золотыми буквами было вышито название цирковой труппы, и чуть колыхавшиеся на веревках, натянутых между соснами, разноцветные флажки всех наций таили в себе что-то загадочное, заманчивое, влекущее. Тацуэ медленно приближалась к балагану, пересекая поле, замусоренное конфетными бумажками, пустыми кулечками, окурками. Вдруг раздался страшный рев, до глубины души потрясший девочку. Ревел не то лев, не то тигр. Девочка замерла, с ужасом ожидая, что сейчас грозный рык повторится. И тут вдруг отдернулась старенькая оранжевая занавеска, закрывавшая вход в балаган, и из-за нее выглянуло пухлое, густо набеленное женское лицо.
— О, какая очаровательная девочка! — сиплым голосом воскликнула женщина.
Над левым глазом у нее, точно почтовая марка, был наклеен четырехугольный кусок черного пластыря от головной боли, и глаз этот смеялся. Такой же белой и пухлой, как ее лицо, рукой женщина поманила к себе Тацуэ. Но Тацуэ неподвижно стояла в плетеных своих сандаликах с красными шнурочками, не решаясь приблизиться к незнакомке. Вместе с тем и убегать она не собиралась. Ведь там, должно быть, много интересного. Пока она колебалась, из-за занавески, словно оттолкнув женщину, выскочил стройный юноша. Не успела Тацуэ опомниться, как он подскочил к ней, схватил ее и легко, как бабочку, подбросил кверху. Девочка отчаянно закричала и стала вырываться из его рук, но он прижался щекой к ее лицу и шепотом ласково спросил, не хочет ли она покататься на слоне. От него пахло конюшней, но он смотрел на нее такими добрыми, такими красивыми темно-карими глазами, что девочка перестала бояться. Юноша опустил ее на траву. На нем была голубая в белую поперечную полоску щегольская рубашка, стянутая кожаным поясом, за который был засунут хлыст. Вытащив его, он несколько раз громко им щелкнул. По правде говоря, было страшновато, и все же, предложи он ей сесть с ним на слона, она, пожалуй, согласилась бы. Из-за балагана показался старик с вязанкой дров. Сбросив их у глинобитной изгороди, где он собирался развести огонь для приготовления завтрака, старик обернулся и увидел девочку.
— Э, да ведь это дочка губернатора! Я ее видел в их саду,— сказал он и подмигнул набеленной пухлой женщине своими черными, как уголь, глазами, которые удивительно молодо блестели на его морщинистом лице. Женщина тоже забеспокоилась и крикнула:
— Сабутян, брось дурить! Греха потом не оберемся!
Ничего не ответив, юноша снова подхватил девочку, посадил к себе на плечи и быстро зашагал с ней по направлению к сосновой рощице. Тацуэ обеими руками ухватилась за лоб юноши, на который спадали его длинные волосы, и была вне себя от восторга. Ей еще ни разу не приходилось передвигаться столь оригинальным способом, находясь высоко в воздухе. Похожее на стеклянный голубой купол небо, казалось, было совсем близко, над самой головой: стоит поднять руку — и уткнешься в него пальцем. Но, боясь упасть, она не стала шалить и еще крепче ухватилась за лоб юноши. А тот, держа ее за тонкие, слабые ножки, стал их вдруг то сдвигать то раздвигать. Тацуэ пронзительно закричала и в отчаянии начала дергать его за волосы. Они подходили уже к роще. Небрежно, словно какой-нибудь узелок с вещами, парень опустил Тацуэ на зеленый склон пригорка и, низко склонившись над ней, смотрел ей в лицо, вращая глазами и загадочно улыбаясь. Перепуганная девочка готова была снова закричать. Но юноша выпрямился и, бросив ей: «Ну, прощай, малютка!» — зашагал прочь. С трудом удерживая слезы, Тацуэ добралась до задних ворот губернаторского дома незамеченной. И лишь после того, как она вбежала во двор, из груди ее вырвалось громкое рыдание. Чувство обиды, гнева и какого-то непонятного томления долго мучило девочку: она все не могла забыть, как было весело и приятно, когда юноша нес ее на плечах, и как потом было страшно; она видела перед собой его темно-карие глаза, которые смотрели на нее так странно, когда он нагнулся над ней там, на пригорке. Впоследствии, не раз вспоминая свою маленькую детскую тайну, она всегда жалела ту смешную восьмилетнюю девочку, которая, сама того не ведая, испытала первое нежное чувство к молодому погонщику слонов. И каждый раз при этом она думала еще об одном: нежданное приключение было связано с ее первым протестом против родительской воли, против того, что именем отца ей запрещали любое удовольствие, отнимали всякую свободу. И все-таки по-своему она дорожила отцовским именем. Среди многих причин, в силу которых Тацуэ до сих! пор отказывалась от замужества, одной из главных было нежелание расставаться с именем Таруми. Ведь имя ее мужа, может быть, окажется менее весомым, к тому же она может лишиться тех денег и того положения, какими пользуется сейчас. Этого она боялась.
Тацуэ по-настоящему еще не разгадала, что именно привлекает в ней Кунихико Инао, почему он решил посвататься к ней. О нем ходили разные толки. До прошлого года он служил в лондонском отделении одной из фирм своего отца. Говорили, что служба была для него только ширмой. На самом деле он постоянно околачивался в Париже, прожигал там жизнь. Однако золотая вывеска семьи Инао, принадлежавшей к крупнейшим воротилам дзайбацу — японской финансовой олигархии, позволяла ему рассчитывать на самую блестящую партию. Он был желанным женихом для любой девушки их круга.
Тацуэ познакомилась с ним совсем недавно. Раза три-четыре встречала его на танцевальных вечерах, которые по субботам устраивались у госпожи Масуи. Кунихико Инао был там излюбленным кавалером, девицы и молодые дамы не скрывали своего желания потанцевать с ним, и когда Тацуэ не приняла его приглашения, он был изумлен. Вероятно, тогда-то он впервые и обратил на нее внимание.
Направляясь из столовой в комнату с телефоном, чтобы позвонить в парикмахерскую, Тацуэ вспомнила Кунихико. С какой-то печальной улыбкой он рассказывал, что во время путешествия по Европе его никто не принимал за японца, все считали, что он либо араб, либо представитель еще какой-нибудь ближневосточной национальности. Лицо у него действительно было скорее коричневато-бронзовое, чем смугло-желтое. Тацуэ представилась его высокая, статная фигура в отлично сшитом смокинге. «А танцует он и в самом деле хорошо» — это было единственное, о чем она сейчас подумала, да и то как-то совершенно равнодушно, и набрала номер.
«Салон дамской красоты», куда позвонила Тацуэ, находился недалеко от Герандзака. Это была небольшая, уютная парикмахерская, устроенная на парижский лад. Клиентуру ее издавна составляли главным образом дамы из дипломатического корпуса и прочие иностранки, проживавшие в Токио.
Когда хозяину, французу лет пятидесяти, сообщили, что звонит Таруми, он сам подошел к телефону. На хорошем
