наш союз окрепнет. Я уже собрался начать поиски прямо сегодня, но крики, доносившиеся с улицы, отвлекли меня.
– Что происходит? – спросил я, глядя в окно и выворачивая шею, чтобы увидеть, отчего люди разбегаются с улиц. – Что там происходит?
– Танки, – со вздохом ответил Радек, собирая свои книги и аккуратно засовывая их в сумку. – Они прибыли. Началось.
Прожив два года в двухкомнатной квартире в московских Сокольниках, мы с Радомиром установили четкий распорядок дня, который устраивал нас обоих. Каждое утро я просыпался около половины седьмого, готовил немудреный завтрак – каша и вареные яйца, – а затем стучал в дверь сына, чтобы разбудить его. Через тридцать минут он появлялся на кухне, после душа, причесанный и одетый; он всегда надевал один из пяти костюмов, чередуя их с понедельника по пятницу. Костюмы одинакового кроя, пошитые одним и тем же портным, а по цвету они были едва различимы для человеческого глаза. Я так долго смотрел на эти одинаковые костюмы, что забудь я, какой сегодня день, ответ всегда болтался на плечиках передо мной.
Прежде чем сказать «доброе утро», сын непременно выходил на наш маленький балкон и глядел на движущиеся облака, улыбаясь самому себе, будто у него с облаками имелась общая великая тайна. Затем он садился за стол и завтракал тем, что я ставил на столешницу, одновременно читая какой-нибудь научный журнал.
Иногда я пытался посудачить с ним о том о сем, но мои попытки успеха обычно не имели, разговоры он не любил, если только речь не заходила о его обожаемой космической программе, но, поскольку его работа была засекречена, поведать мне он мог очень немного. То, что он знал, работая над проектом вместе с другими товарищами, – все было настолько конфиденциальным, что любая утечка сведений могла привести к серьезным неприятностям для нас обоих.
– Тяжелый день впереди? – иногда спрашивал я сына, наливая кофе, и Радомир пристально оглядывал меня с головы до ног, будто я собирался донести на него в КГБ.
– Не более и не менее, чем обычно.
– Что-то интересное у вас там происходит?
– Для кого-то интересное, вероятно. А для других, может, и скучное.
– Над чем ты сейчас работаешь?
– А-а, над всяким разным.
Без толку было пытаться выудить из него что-нибудь касаемо его работы. Я знал только, что ровно в восемь он выйдет из дома, вернется в шесть и разговаривать мы будем ровно о том же, о чем говорили за завтраком. Его рабочее место находилось всего в трех километрах от нашего дома, люди на этой работе искали способы, как отправить человека в космос, и, самое главное, сделать это, опередив американцев. Мне их затея виделась идиотским предприятием – тратить кучу денег на то, что было заведомо недостижимо; впрочем, сын пребывал в отличном настроении, ну и ладно.
Возвратившись в Москву после долгих лет отсутствия, я вернулся к тому, чем занимался прежде, – стал переплетать книги в крошечной мастерской рядом с Останкино. В молодости я заработал себе блестящую репутацию, но понимал, что после десяти лет в ГУЛАГе придется работать не покладая рук, чтобы вернуть доверие заказчиков. Для начала я приобрел несколько медицинских учебников, каждый страниц по семьсот, а то и восемьсот, и, сняв обложки, принялся изобретать иные способы переплетения книг, а затем выставил свои работы в витрине моей мастерской. Для одних переплетов я использовал кожу, для других – бамбук и шкуры животных для остальных. Кроме того, я посещал различные литературные вечера, знакомился с издателями и писателями, и вскоре читатели-заказчики проторили ко мне дорожку. Обычно это были престарелые библиофилы, которые не задумываясь тратили солидные суммы, стремясь придать своим собраниям видимость элегантного единообразия.
Несколько дней подряд я замечал, что по улице бродит взад-вперед молодой человек в шинели и шапке, надвинутой на уши. Однажды утром он переступил порог мастерской, и звяканье дверного колокольчика предупредил меня о новом посетителе. Мы искоса глянули друг на друга, и он принялся рассматривать кое-какие книги из тех, что я выставил напоказ, брал их в руки и проводил пальцами по корешкам. Я тогда обдумывал, какой переплет подойдет для трагедии Уильяма Шекспира «Юлий Цезарь», потому что некий мужчина с хорошими манерами приносил мне каждый месяц по шекспировской пьесе на переплетение. Что до меня, к Шекспиру я был равнодушен, но эту пьесу я нашел весьма занятной и предыдущим вечером читал ее дотемна, а на четвертом действии ощутил странный холодок, что покалывал мне кожу, когда Бруту явился призрак Цезаря накануне битвы при Филиппах.
– Извиняюсь, товарищ переплетчик, – сказал молодой человек, шагнув к прилавку и нервно стреляя глазами по сторонам. – Можно спросить, вы один здесь работаете?
– Один.
– Полагаю, человек, работающий с книгами, наверняка… разбирается в искусстве, – продолжил он.
– Мне хочется так думать, – ответил я. – Хотя, конечно, сам я, как вы понимаете, книг не пишу. Я их всего лишь переплетаю. Но, как видите, в некоторых моих работах я стараюсь придерживаться творческого подхода…
– Да-да, – нетерпеливо перебил он меня. – У меня есть книга, и я бы очень хотел, чтобы вы на нее взглянули. Но сперва должен спросить: вам можно доверять? Могу я рассчитывать на такую же конфиденциальность, как, например, в разговоре с врачом?
Нечто подобное мне уже доводилось слышать, когда кто-нибудь приходил с книгой, которую партийные власти сочли бы сомнительной. Лишних вопросов я не задавал, разве что спрашивал, какой переплет предпочитает заказчик, и принимался за работу. Пока что у меня не было поводов настучать на кого-нибудь, и я знал, что вряд ли таковые появятся, сколько бы благ мне ни сулили.
– Я тут работаю один и не имею привычки распространяться о чем-либо, – сказал я. – Будь это не так, я бы за неделю потерял всех своих клиентов.
Он тяжело дышал через нос, видимо принимая решение. Затем открыл сумку, вынул бумажник, записную книжку, ключи от квартиры и, наконец, вытащил стопку бумаги в пять-шесть сотен листов.
– Книга очень нестандартная, – сказал он. – Да вы сами поймете, титульный лист перед вами.
Взяв рукопись, я не удивился, увидев книгу, запрещенную в Советском Союзе. Несколькими годами ранее эту рукопись тайком вывезли в Италию, где она была переведена и опубликована. Потом за нее ухватились американцы, и книга имела там огромный успех, к неописуемой ярости Политбюро.
– «Доктор Живаго», – кивнул я. – Где вы ее взяли? Я никогда не держал ее в руках, ни единого экземпляра.
– Это подарок. От автора. Я хочу ее переплести, вот и все.
