Но всего более презирал он женщин, стараясь при всяком удобном случае подчеркнуто унизить, оскорбительно обойтись с ними. Он мстил женщинам – всем сразу – за годы невнимания, пренебрежения к маленькому ростом, невзрачному и застенчивому корсиканцу-офицерику, которого сжигало ненасытное честолюбие. Теперь, захватив трон Бурбонов, он проявлял деспотизм и сластолюбивое самоуправство средневекового барона, с его правом первой ночи, когда придворные дамы Версаля были уравнены с крепостными невестами времен средневековья. Стендаль утверждает, что через своего камердинера Констанна Бонапарт обладал почти всеми женщинами своего двора.
Ему старались подражать его многочисленные маршалы – дети социальных низов, выскочки в золотых мундирах, унизанных звездами, сменившие бедность и лохмотья на опереточную знатность. Но то, что у императора сохраняло видимость величия, делалось у них комичным...
Однако теперь, далеко от Парижа, Наполеон желал показать польским аристократам, что даже в женщине умеет ценить проявление сильного характера.
– Что это у вас за орден? – спросил он у молодой Фитценгауз.
– Шифр их величеств, русских императриц, – объяснила та.
– Так вы русская дама?
– Нет, ваше величество, я не имею чести быть русской, – смело ответила она.
Тогда Наполеон обратился к Грабовской, также пожалованной Александром I значком фрейлины:
– Почему же вы не надели русского ордена?
– При данных обстоятельствах, – смешалась Грабовская, – я не нашла возможным сделать это.
– Отчего же? – возразил французский император. – Это придворное отличие, которое ничего не означает. Дарование этого значка – большая любезность со стороны государя Александра. Можно оставаться хорошей полькой и носить русский шифр...
...Теперь Кутузов расспрашивал о подробностях смелого поступка, поясняя, что о нем хорошо известно в Петербурге. Он очень хвалил поведение юной Фитценгауз и прибавил, что граф напрасно уехал и не доверился великодушию его величества. На другой день фельдмаршал дал вечер в ее честь и представил всем генералам со словами:
– Вот молодая графиня, надевшая русский шифр перед лицом Наполеона!..
Потом он шутил о ветрености полек, добавляя, что известная красавица Валевская повиновалась в Варшаве первому же желанию Бонапарта. Фитценгауз возражала, что не все польки столь легкомысленны, и сказала с обворожительной улыбкой:
– Во всяком случае, нам всем очень жаль, что одна из женщин нашего круга защищала себя так же слабо, как крепость Ульм!..
Кутузов оценил шутку: в войну 1805 года капитуляция 46-тысячной австрийской армии Мака у стен Ульма заставила его проявить все свое искусство, чтобы вырваться из сетей, расставленных русскому войску Наполеоном.
Фитценгауз начала было говорить затем о бедствиях Москвы, но фельдмаршал возразил ей:
– Как! Дорога от Москвы до Вильны дважды стоит Москвы!..
И он позволил себе заметить, что в один год заставил две армии питаться кониной – турецкую и французскую...
С этого дня, казалось, вернулась веселая пора виленского губернаторства Кутузова. Местное дворянство, купечество, мещанство, позабыв Наполеона и недавние мечты о восстановлении польского королевства, приветствовали победоносного фельдмаршала. Посыпались оды, речи; на театральной сцене засияло изображение Кутузова с надписью: «Спасителю Отечества».
Меж тем, посреди этих торжеств, сам Михаил Илларионович чувствовал, как недобро для него сгущаются тучи в Зимнем дворце.
7 декабря в Вильну из Петербурга выехал император Александр I.
Накануне отъезда в действующую армию он пожаловал князю Кутузову титул Смоленского: в память о незабвенных заслугах фельдмаршала, «доведшего, – как сказано было в указе, – многочисленные неприятельские войска искусными движениями своими и многократными победами до совершенного истощения, истребления и бегства, особливо же за нанесенное в окрестностях Смоленска сильное врагу поражение, за которым последовало освобождение сего знаменитого града и поспешное преследуемых неприятелей из России удаление».
Подписывая указ, император со злорадством повторял остроумное, на его взгляд, прозвище, которым наделил Кутузова барон Армфельд: черепаха...
По отношению к Михаилу Илларионовичу русский государь давно был в двух лицах: одно милостиво улыбалось, другое являло недовольство. Но расхождение этих двух лиц никогда не было столь велико, как нынче.
Многое содействовало этому. Беннигсен, Вильямс, Ланжерон, интриган Армфельд, переменивший прежнее мнение Ростопчин наперебой чернили фельдмаршала. А если кто-либо из близких возражал, то слышал от самого императора: «Ты не знаешь Кутузова. Он такой человек, что думает только о себе: будь ему хорошо, а прочее все пропадай». Мнение это подогревалось и любимой сестрой царя Екатериной Павловной. Играя на ревности Александра I к всенародной славе Кутузова, она жалила его больнее прочих и в день вступления русских войск в Вильну писала венценосному брату: «Радость всеобщая, а фельдмаршал озарен такой славой, которой он не заслуживает: зло берет видеть, как все почитание сосредоточивается на столь недостойной голове, а вы, я полагаю, являетесь в военном отношении еще большим неудачником, чем в гражданском». Это было уже нестерпимо для самолюбия государя.
И чем велеречивее становились хвалы Кутузову в милостивых царских рескриптах, тем больше желчи и раздражения копилось в душе Александра. Но выхода он покамест не видел, ибо вслух и публично вынужден был повторять о фельдмаршале то, что восторженно говорили все – дворянство, общество, Россия.
Возмущала русского императора и мнимая медлительность Кутузова, не торопившегося переносить военные действия за пределы страны.
Напрасно фельдмаршал в письменных рапортах докладывал Александру о том, какой ценой добыта победа. Главная армия, выступившая из Тарутина в составе 97 тысяч человек, по прибытии в Вильну насчитывала всего 27 с половиной тысяч. По госпиталям рассеяно было до 48 тысяч больных и раненых; остальные погибли в сражениях или скончались от ран и болезней. Из 622 орудий осталось лишь 200; прочие оказались позади из-за потери лошадей и убыли прислуги. Вывод был один: в необходимости дать Главной армии отдых и возможность собраться с силами.
«Я беру смелость вторично представить Вашему императорскому величеству, – писал Кутузов, – что по причине большого числа отсталых и заболевших самая крайняя необходимость требует, как из последнего рапорта о состоянии армии высочайше усмотреть изволили, чтоб Главная армия хотя на короткое время остановилась бы в окрестностях Вильны, ибо, если продолжать дальнейшее наступательное движение, подвергается она в непродолжительном времени совершенному уничтожению». По мысли фельдмаршала, это вовсе не означало отказа преследовать Наполеона. «Впрочем, – пояснял он, – сей отдых Главной армии нимало не останавливает наших наступательных действий, ибо армия адмирала Чичагова и корпусы Витгенштейна, генерала Платова, генерала Дохтурова и генерал-лейтенанта Сакена продолжают действовать на неприятеля, а партизаны наши не теряют его из виду».
Однако такой план совершенно не устраивал Александра. Подстрекаемый английскими эмиссарами Вильсоном и Каткартом, он отвечал фельдмаршалу: «Никогда не было столь дорого время для нас, как при нынешних обстоятельствах. И потому ничто не позволяет останавливаться войскам нашим, преследующим неприятеля, ни на самое короткое время в Вильне». Не надеясь на исполнительность Кутузова, он решился сам явиться в армию. С собою государь вез новое доказательство признательности величайших заслуг главнокомандующего – знаки высшего военного ордена Святого Георгия 1-й степени.
Лишь девять лиц в России были удостоены этой награды до Кутузова: основательница ордена Екатерина II, граф Румянцев-Задунайский, граф Орлов-Чесменский, граф П. И. Панин, князь Долгоруков-Крымский, князь Потемкин-Крымский, князь Потемкин-Таврический, Суворов, отец командующего 3-й армией адмирал В. Я. Чичагов и князь Репнин (за победу при Мачине). В интимном кругу Александр I, однако, не скрывал того, что награждает Кутузова не за действительное отличие, а из одной необходимости угодить дворянству.
Появившись в Вильне в сопровождении обер-гофмаршала графа Толстого, Аракчеева, государственного секретаря Шишкова, генерал-адъютанта князя Волконского и статс-секретаря графа Нессельроде, государь обласкал фельдмаршала, а затем пожелал встретиться наедине с великобританским комиссаром при ставке Вильсоном, своим наушником и непримиримым врагом Кутузова.
Приняв его донесения о последних событиях, где не были забыты и упущения главнокомандующего, русский император доверительно сказал:
– Теперь вам предстоит выслушать от меня тягостное признание... Мне известно, что фельдмаршал не исполнил ничего из того, что следовало сделать. Не предпринял против неприятеля ничего такого, к чему бы он не был буквально вынужден обстоятельствами. Он побеждал всегда против воли. Он сыграл с нами тысячу и тысячу штук в турецком вкусе. Однако дворянство поддерживает его и вообще настаивает на том, чтобы олицетворить в нем народную славу этой кампании... Мне предстоит украсить этого человека орденом Святого Георгия первой степени. Но, признаюсь вам, я нарушаю этим статуты этого славного учреждения... Я только уступаю самой крайней необходимости... Отныне я не расстанусь с моей армией и не подвергну ее более опасностям подобного предводительства...
