Главнокомандующий думал также о приметах, которым в русской армии многие верили.
Говорили о шестом числе, счастливом для русских. 6 июля был обнародован высочайший манифест, написанный красноречивым адмиралом Шишковым: «Да встретит враг в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина». 26 августа свершилась славная Бородинская битва. 6 сентября Кутузов произвел свой знаменитый фланговый марш на Калужский тракт. 6 октября, при Тарутине, была одержана первая победа: разбит корпус Мюрата. В тот же день Витгенштейн взял верх над корпусом Сен-Сира при Полоцке: 6 ноября, в день рождения Екатерины Ильиничны, разгромлен при Красном Наполеон и совершенно истреблен корпус маршала Нея...
– Шестое число у нас в руке... – повторял Кутузов свою любимую присказку.
Но наибольшее впечатление в армии и народе произвело совпадение при торжественном возвращении образа Смоленской Божьей Матери в городской собор. Когда икону ставили на место, хор запел из Евангелия: «И пребысть Мариам яко три месяца и три дни и возвратится в дом свой». И вдруг жители шепотом стали подсчитывать месяцы и дни: оказалось, что икона ровно столько отсутствовала в Смоленске.
«Дидро и д'Аламбер не помешали мне чувствовать себя порою простым русским суевером...» – размышлял Михаил Илларионович.
В приемной генерал-губернаторского дворца толпились уже просители – изувеченные на войне генералы и офицеры, польско-литовская знать, именитые наполеоновские пленные. Но у Кутузова ожидалась более важная встреча. Его любимец, герой-партизан Сеславин, который при преследовании Бонапарта был ранен в руку, представлял фельдмаршалу своих партизан, перед тем как распустить их по полкам. С ними храбрый подполковник проделал долгий путь по тылам французов, беспрестанно тревожа самого императора.
Сеславин, бледный, без кровинки в лине, с подвязанной рукой и в простой шинели, называл фамилии своих сподвижников, которые выходили из строя и останавливались перед фельдмаршалом. Михаил Илларионович подавал дежурному генералу орденские знаки, и тот прикреплял их герою, а светлейший говорил:
– Благодарю вас, храбрые русские солдаты!..
Суровые воины-партизаны, терзавшие отступающую французскую армию и едва не захватившие самого Наполеона, отвечали ему единодушным: «Ради стараться!» Их хриплые, простуженные от холодных ночевок в лесах голоса летели над плацем, к берегам замерзшей реки Вилии, эхом отдавались над древним городом.
Отсюда ему предстояло совершить скорбную поездку в Виленский университет, превращенный, как и многие прочие помещения – монастыри, школы, мастерские, – в госпиталь. Там лежали тысячи французов, живые вперемежку с трупами; туда же разместили и русских раненых.
Два дня назад, в авангардной стычке, получил смертельное ранение племянник Кутузова по жене подполковник Павел Гаврилович Бибиков.
В сгущавшихся декабрьских сумерках фельдмаршал молча ехал мимо огромных костров, разведенных для очищения воздуха. Трупы были повсюду.
Бибиков лежал в углу большой комнаты, очевидно служившей аудиторией, на соломенной подстилке. Дежурный по госпиталю офицер, переступая через раненых, проводил главнокомандующего. Продолговатым овалом и чертами небольшого лица Бибиков очень походил на своего знаменитого дядюшку Александра Ильича. Поверх одеяла была наброшена шинель: в комнате царил холод, углы и стены мерцали инеем. Адъютант Кожухов наклонил шандал, и черные тени запрыгали по стенам в серебряной паутине.
От потери крови, страданий, бессонных ночей двадцатишестилетний подполковник так исхудал, что показался Михаилу Илларионовичу ребенком, маленьким сынишкой. Вот знаки судьбы! Проделать в девятнадцать лет труднейший поход от Браунау до Цнайма, пережить Аустерлиц. В турецкую кампанию раненным оказаться в плену у врага, вернуться в строй. Без единой царапины пройти Бородино, Малоярославец, Красный... И все для того, чтобы погибнуть после случайной стычки, в самом конце войны, у границы России! Да и рана была пустячной, но ее растравило на страшном морозе, и она дала антонов огонь...
– Павлуша! Ты слышишь меня? Сынок?.. – тихо позвал Кутузов и опустился рядом с умирающим на колени.
Что-то дрогнуло на истончившемся, с синими тенями лице, и племянник, не раскрывая глаз, прошептал:
– Матушке... Матушке не говорите...
Да, она может не выдержать этого удара. Муж ее, генерал-майор Гаврила Ильич, несмотря на свои годы, отправился на войну и пал в арьергардных боях; младшему сыну Дмитрию оторвало на Бородинском поле ядром руку. И вот теперь Павел...
Кутузов ждал. И, словно почувствовав это, Бибиков поднял веки. Карие его глаза были устремлены на фельдмаршала, но в их взгляде Михаил Илларионович читал уже нечто предвечное, неземное. Бибиков глядел прямо на дядюшку и не видел его. Этот немигающий взгляд постепенно твердел, застывал, глаза будто промывались слюдой.
«Пожалуй, иной священник не причастил стольких, сколько проводил я родных и друзей... – думал Кутузов, не чувствуя падающих слез. – Ну да всякому своя доля, а я с собственной смирился. Уж и сам на краю гроба. А сердце все никак не может очерстветь...»
Фельдмаршал не помнил, сколько простоял на коленях возле племянника. Его плеча осторожно, коснулся Кожухов:
– Ваша светлость! Михайла Ларионович! Застудитесь...
– Прощай, Павлуша... – сказал Кутузов и поцеловал холодеющий лоб, ощущая, как предсмертный взгляд Бибикова прожигает его. Но надо было держаться, ободрять других, шутить, выглядеть веселым, довольным, милостивым.
Вечером его ожидала графиня Фитценгауз, которая среди немногих лиц польско-литовской знати не покинула Вильны вместе с французами.
...На четвертый день своего приезда в город, 20 июня 1812 года, Наполеон учредил временное правительство великого княжества Литовского.
Играя на национальных чувствах, он сулил в неясных выражениях восстановить великую Польшу, обещал, что в Варшаве соберется сейм и назовет короля. Однако граф Нарбонн, находившийся в свите Наполеона в Вильне, на вопрос, кому предназначается польский престол, не без яда ответил, что так как император одержим манией коллекционировать короны, то, вероятно, он присвоит себе еще одну – польскую...
Когда Кутузов появился в родовом дворце Фитценгаузов, шляхтичи, опасаясь наказания за сделанный Наполеону прием, бросились к его ногам. Иные целовали полы его фельдмаршальского мундира.
– Полноте! Встаньте, господа! – с благородной гордостью сказал им Михаил Илларионович и не без тайной колкости добавил: – Не забудьте же, что вы вновь стали русскими...
Отец графини Фитценгауз, член временного литовского правительства, бежал вместе с французами; бежали и оба ее брата, воевавшие против русских в корпусе Понятовского. Всем удалившимся грозила теперь конфискация имущества. Однако Кутузов, пересыпая свою речь изысканными комплиментами, успокоил юную Фитценгауз.
Он сказал, что русский государь по достоинству оценил поступок отважной графини...
Во время своего пребывания в Вильне, перед самым началом войны, Александр I соблаговолил назначить Фитценгауз фрейлиной при императрицах. Он сам передал ее отцу футляр с бриллиантовым значком, изображавшим соединенные вензеля императрицы-матери и императрицы Елизаветы.
Когда Наполеон остановился в Вильне, он потребовал, чтобы знатные дамы и девушки явились к нему на прием. Молодая графиня объявила отцу, что последует этому распоряжению лишь в том случае, если на ее платье будет значок фрейлины двора их величеств. Старик Фитценгауз, страшась навлечь гнев французского императора, долго отговаривал ее, но она осталась непреклонна.
Юная графиня ожидала резкой выходки со стороны Наполеона и готовилась ему достойно ответить. Едва назвали ее имя, как Фитценгауз встретила пронзительный взгляд серых глаз императора, который внимательно поглядел на бриллиантовый значок с голубой кокардой.
Он давно и глубоко презирал людей. С равнодушным цинизмом относился к своим солдатам – не задумываясь, приказал уничтожить больных холерой в Яффе, бросил на погибель всю египетскую армию, как впоследствии поступил и с остатками «Великой». И всех их, включая обожавшую его гвардию, грубо именовал «шер а канон» – пушечным мясом.
Но всего более презирал он женщин, стараясь при всяком удобном случае подчеркнуто унизить, оскорбительно обойтись с ними. Он мстил женщинам – всем сразу – за годы невнимания, пренебрежения к маленькому ростом, невзрачному и застенчивому корсиканцу-офицерику, которого сжигало ненасытное честолюбие. Теперь, захватив трон Бурбонов, он проявлял деспотизм и сластолюбивое самоуправство средневекового барона, с его правом первой ночи, когда придворные дамы Версаля были уравнены с крепостными невестами времен средневековья. Стендаль утверждает, что через своего камердинера Констанна Бонапарт обладал почти всеми женщинами своего двора.
