один: ради них он пожертвует главным.
Он решил вернуться в Мексику.
Нетерпеливо звоня в колокольчик монастыря Санта-Клара, Эрнандо был уверен в одном. Жизнь — настоящая жизнь, та единственная, которую стоит прожить, — скрывалась от него за этой стеной.
— Очень переменилась. Вы увидите: стала совсем другой, — прошептала Петронилья и посторонилась, пропуская зятя в приёмную.
Он знал эту комнату в Санта-Кларе. Просторную галерею, после торжественных мест и церемоний служившую гостиной.
Вдоль стены до самого конца стоял ряд кресел с бордовыми спинками, просторных, как троны; их монахини предназначали для посетителей. Напротив кресел высилась, как стена, чёрная решётка, мелкая, словно сеть, похожая на ту, что отделяла в церкви монашеский клирос от клироса мирян.
Но в церкви монахини так и оставались за решёткой, здесь же нет. Невидимая, несмотря на петли, дверца в перегородке позволяла пройти из недр монастыря в приёмную.
К тому же, хотя монастырская приёмная Санта-Клары с решётками на окнах и большим Распятием казалась суровой, в ней ежедневно шелестели юбки, а кресла редко пустовали.
Сегодня аббатиса, Петронилья, совет и весь ареопаг чёрных сестёр вместе с духовником собрались там и стояли ради достойной встречи капитана Кастро. Не было ничего естественней такого приёма. Выход из приюта всегда давал повод к какому-нибудь утешению. Чаще всего — к угощению. Сёстры подносили родне знатной дамы, оказавшей им честь своим обществом, а ныне, щедро одарив, возвращавшейся к родному очагу, пирожные, конфеты и прочие сладости.
Клариссы приглашали на эти трапезы подруг своей благодетельницы, а также и мужчин из её семейства: братьев, сыновей, мужа — всех, кто являлся забрать жилицу. Велись разговоры, играла музыка. Могли даже хоть и не танцевать, но петь светские песни — модные напевы по нотам, которые гости-миряне приносили инокиням.
В это утро не было ни сиропов, ни конфет. Приёмная освещалась только двумя тонкими свечками. Из узкого окошка под самым потолком сочился полусумрачный свет. Монахини собрались посредине, под сводом. Потупив головы и скрестив руки, они погрузились в молитву. Не хватало только героини дня.
— Увидите, как она переменилась, — ещё раз сказала Петронилья.
Переменилась? Совсем другая? Что означали эти недомолвки?
— Так что же случилось? — спросил Эрнандо, не выдавая тревоги.
Петронилья отвела глаза. Он побледнел.
— Нет, нет, не это! — воскликнула она, заметив в глазах зятя ужас.
— Исабель жива. Но...
— Что?
— Она сгорела от любви к вам.
— Донья Исабель уничтожает себя ради любви к Господу, — поправила донья Хустина.
Эрнандо пропустил эту благочестивую фразу мимо ушей и без всякого почтения к аббатисе вскричал:
— Пошлите за ней, а не то я сам пойду!
Ему не пришлось повторять. Неприметная, почти бесплотная тень появилась за монастырской решёткой.
В приёмной вдруг настала такая тишина, что он понял: видимо, эта тень — Исабель. Он одним прыжком одолел всё расстояние до решётки.
Любопытных монахинь Эрнандо опередил. Они не могли ничего видеть и слышать: он перекрывал им весь обзор.
А сам напряжённо вглядывался во внутренность монастыря. Исабель? По правде сказать, он не был уверен, она ли это. За пеленой темноты Эрнандо пытался разглядеть её черты. Она шла слишком медленно. Он её не узнавал.
Его смущала даже не столько вот эта механическая походка этого трепещущего существа, столь непохожая на звонкие шаги Исабель по каменным плитам. Не холщовый мешок, до пят закрывавший её, не железный обруч на шее, даже не лицо — безжизненное, бледное, лихорадочное, насколько он мог разглядеть через прутья. А вот что: густые чёрные волосы, траурной вуалью покрывавшие её плечи.
Даже когда она подошла достаточно близко, чтобы Эрнандо мог её разглядеть, он её не узнал.
Она остановилась за несколько шагов, наполовину спрятавшись за приоткрытой завесой. Хватающий за душу остаток былого кокетства...
Пришла покойница.
От потрясения слёзы выступили у него на глазах. Он не мог произнести ни слова. Долго смотрел на неё.
Она, не поднимая головы, пыталась спрятать лицо под траурной шевелюрой, чтоб он не мог понять, насколько она подурнела.
— Почему... — через силу прошептал он наконец. — Почему ты так... зачем ты это с собой сделала?
— Для памяти. Чтобы объявить всему свету...
Исабель подняла глаза и посмотрела ему прямо в лицо. Взгляд не оставлял сомнений: то была она.
— ...Что я убила ребёнка, — тихо сказала она.
— Во имя Бога, Исабель, выслушай меня!
— ...Чтобы помнить, что я проклята и больше себе не принадлежу.
Тело было разбито, но голос звенел по-прежнему. Страстный. Измученный. Она была жива.
— Подойди поближе. Послушай меня...
Он пытался привлечь её, поймать, удержать.
Она поняла, отступила. Прикрылась предметом прежних распрей:
— Морские карты лежат под статуей Мадонны. Когда меня не станет, когда меня здесь похоронят, сестра найдёт способ передать их вам. Когда меня не станет — сделайте так, чтобы вернуться в Санта-Клару.
Она говорила ему «вы», чтобы ещё сильней дать почувствовать бездну, разделившую их.
— Я тоже виновен в убийстве, Исабель: я поразил всё самое драгоценное, что было в тебе, убил в тебе радость и жизнь. Прости меня. Ведь если не простишь, я тоже умру. Мы слиты друг с другом. Наши тела и души спаяны вместе. Ничто не может разделить нас.
Она пристально глядела на него и не понимала. Он продолжал наступление:
— Начнём новую жизнь. Вернёмся во времена счастья нашего. Вернёмся в Кастровиррейну!
Она отступила ещё на шаг:
— Вы хотите того, что невозможно больше!
— Кто так
