небом, и бесконечная синева воды, прорезавшая долины, напоминала им бескрайнее Южное море.* * *
Утром 14 июля начались схватки. Ребёнок ожидался к сентябрю. Он появлялся раньше срока. Всю ночь Исабель провела с носовым платком во рту, чтобы не кричать. Донья Эльвира, повитуха и служанки суетились вокруг неё, пытаясь остановить кровотечение. Они уже знали, что ребёнка — мальчика — хозяйка потеряла. Начиналась родильная горячка. В сорок три года такая болезнь редко щадила женщин.
Войдя в комнату, Эрнандо почувствовал удар в самое сердце. Исабель казалась бесчувственной — ещё бледнее, чем тогда, в монастырской приёмной. Из-под опущенных век тихо текли две слезы.
Она так мечтала о сыне... Надо бы одолеть её скорбь...
Она прошептала его имя. Позвала его.
Он подошёл, ласково погладил ей руку. Она открыла глаза.
— Я захотела того, чего уже быть не могло, — прошептала она с рыданием.
— Что ты говоришь, душа моя? Успокойся. Всё будет хорошо.
— Позови Диего с Луисом да пригласи нотариуса и священника...
Окаменев от горя, Эрнандо стоял на месте.
— Смерть пришла, — виновато сказала она.
Он глядел на неё, не желая понимать. Исабель попыталась объяснить:
— За то, что я отняла жизнь у ребёнка, Господь в наказание отнял её у нашего...
* * *
Два больших серебряных канделябра — те, что стояли около Альваро де Менданьи на острове Санта-Крус, — были зажжены по сторонам кровати. Отсвет свечей плясал на лбу Исабель, покрытом холодным потом.
Все, кто был в комнате, стояли: Эрнандо, Диего, Луис, должностные лица Кастровиррейны, духовник и толпа рыдающих индейцев. Даже по лицу доньи Эльвиры, обычно ничего не выражавшему, струились слёзы.
Исабель хотела сесть, но не могла. Подперев голову подушками, она смотрела прямо перед собой и собирала все силы, чтобы найти слова.
Писец, примостившись у её изголовья, писал под диктовку. Больная говорила тихо. Но, чего никто не ожидал, выражалась с прежней известной всем чёткостью и ясностью.
«В городе Кастровиррейна, в Перу, 15 июля 1612 года, я, донья Исабель Баррето, больная телом и здравая духом, объявляю свою последнюю волю, готовя душу к жизни вечной, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, в них же верую, им же поклоняюсь.
Во-первых, объявляю, что я есмь законная дочь Нуньо Родригеса Баррето и доньи Марианны де Кастро, проживавших в Лиме.
Во-вторых, объявляю, что родители сочетали меня браком с доном Альваро де Менданьей, аделантадо Соломоновых островов, дав приданое, на которое он смог купить два корабля: “Санта-Исабель” и “Сан-Херонимо”.
В-третьих, объявляю, что в мае месяце 1596 года на Филиппинах я без чьего-либо дозволения и по собственной воле сочеталась браком с доном Эрнандо де Кастро, кавалером ордена Сантьяго.
Оставляю сказанному капитану де Кастро, моему законному супругу, всё своё состояние. И назначаю его своим единственным наследником.
Поручаю ему сделать вклад в монастырь, в котором ныне состоит монахиней моя сестра Петронилья, в размере десяти тысяч песо с годовой рентой пятнадцать процентов. Завещаю эту ренту монастырю Санта-Клара с тем, чтобы в его церкви ежегодно служились двести восемьдесят месс без пения и две мессы с пением за спасение моей души и всех тех, кому я осталась должна и обязана, и так навечно.
Помимо того, чтобы в течение шести месяцев после моей смерти в монастыре служились две тысячи месс без пения.
Особливо желаю, чтобы дон Эрнандо де Кастро перенёс мой гроб в Лиму и похоронил мои останки тайно и ночью под алтарём в церкви Санта-Клара».
На это странное требование, которое позволило бы Эрнандо попасть в монастырь и поговорить с Петронильей наедине, никто тогда не обратил внимания.
Для свидетелей судьба Исабель Баррето была воплощена в двух больших галеонах, о которых она вспомнила, в двух людях, с которыми она делила опасные предприятия, в роскошных вещах: серебряных блюдах, жемчужных ожерельях, рубиновых кольцах, — которые она предназначала для братьев, их жён, их детей, для своих слуг.
За распределением имущества следовал перечень прегрешений.
Прежде чем получить соборование, Исабель просила свою молочную сестру Инес и донью Эльвиру простить ей её провинности и поручила обеих покровительству дона Эрнандо.
Потом попросила оставить её наедине со священником.
Последнее причастие не умиротворило её — она оставалась очень возбуждённой. Между тем ночью горячка спала. В течение следующего месяца к Исабель вернулись силы. Опасность, казалось, миновала. Даже хирург сказал, что она спасена.
Ко всем вернулась надежда, никто не сомневался, что она будет жить, — но Эрнандо чувствовал, что опасность близка и грозна, как никогда. Исабель страдала от такой раны, от которой теперь он не сможет её исцелить. Она непрестанно вспоминала мальчонку — того, которого убила.
Отныне угрызения совести стали для неё сильнее любви.
Эрнандо расспрашивал братьев, что за преступление так преследует её. Диего, по её словам, лишь выполнил её приказание.
Диего утверждал, что никогда не творил такого ужаса. Не выбрасывал ребёнка за борт. Не закалывал никого из членов экипажа. Должно быть, эта галлюцинация привязалась к ней теперь от горя по мёртвому сыну. Или, ещё верней, это последствия жестокой епитимьи, которую она на себя наложила в монастыре.
Зная характер Диего, который способен был и солгать, капитан Кастро не удовлетворился его свидетельством и обратился к донье Эльвире. Та призналась, что не присутствовала при убийстве, в котором обвиняла себя её госпожа. Но заметила не без коварства: должно быть, все нечестивые и дурные поступки доньи Исабель за время плаванья воплотились для неё в этом кошмарном видении.
Исабель не сводила глаз с Эрнандо и чувствовала, что подошла, наконец, к пределам земного мира. Перед лицом вечности ей было так хорошо, что не требовалось уже никаких усилий.
А он только видел, как чёрные глаза, блестевшие, как он думал, от радости, всё больше приближаются к нему, ослепляя последними сполохами. Вместе они возвращались к тем чувствам, что были в Маниле, к благорастворению воздухов, к медлительности жизни, струившейся, будто мёд. Возвращались в тот мир, где
