Вот он, Козьма Дамиан Лаудентрит, один из самых выдающихся алхимиков мира, – если бы только ему позволили быть тем, кем он хотел быть. Вместо этого он влачил жизнь хирурга и врачевателя, ибо судьба словно в насмешку подарила ему руки, которые не дрожали только тогда, когда он лечил. Казалось, даже имя его заботится лишь о том, чтобы он не сумел избежать призвания, к которому его не влекло: Козьма и Дамиан были святыми-заступниками цирюльников, врачей и аптекарей. Почему его не назвали Иоганном Якобом? Над ним насмехались с момента крестин. Выпьем, Козьма! За смерть!
Но смерть была не лучше.
Он пристально смотрел на кувшин, стоящий перед ним на столе.
Бессмысленно притворяться, что там вино.
Вина он здесь не получал. Ему даже ни разу не удалось выпить пива. Если он испытывал жажду, ему давали воду. Ему, для кого уже долгие годы жизнь была сносной лишь при условии, что он смотрел на нее затуманенным от перебродившего винограда взором. Он снова застонал. Если бы Козьма не боялся так сильно, он бы давно уже сбежал отсюда.
Он всегда представлял себе ад как место, где бедные души пытают раскаленными щипцами и где Люцифер во всем своем безобразии восседает на троне адского инквизитора, а рядом с ним – один из его козлоногих, постоянно гримасничающих верховных чертей, во весь голос хохочущих над отчаянными рыданиями пытаемых.
Здесь же, напротив, дьявол был женщиной в белом, причем такой красоты, что при одной только мысли, что однажды ты, возможно, овладеешь ею, приходилось мастурбировать, чтобы в конце концов снова обрести покой. Верховный черт был почти таким же прекрасным ангелом в человеческом обличье. Оба редко смеялись. Тем не менее Козьма был убежден, что это место и есть ад. Однажды он видел то, что прекрасный верховный черт приказал привезти из леса на тележке и что раньше было девушкой, попытавшейся убежать из замка. Хирурга тоже может стошнить от вида ран. Нет, чтобы попасть в ад, не нужно спускаться под землю. Достаточно, если судьба занесет тебя в Пернштейн. Здесь постоянно приходилось размышлять над тем, куда можно поставить ногу, ведь пленник не должен был знать, где он находится, женщина в белом не должна была знать, что здесь есть пленник, а верховный черт не должен был знать, что он, Козьма, каждое утро помогает прятать под мазями и косметикой на лице женщины в белом…
Он снова застонал.
– Можно подумать, что это ты пленник, а не я, – заметил пленник.
Козьма окинул его хмурым взглядом. Даже этот несчастный насмехался над ним. Он пытался найти успокоение, думая о том, что сидевший на цепи человек больше не сможет жить без него, но эта мысль лишь еще больше опечалила его. Он спас парня от смерти, но что получил в благодарность? Вот именно! Если и можно было что-то противопоставить насмешке, то это, вероятно, воспоминание о том, как он вырезал ему обе пули из тела. Козьма неоднократно видел, как солдат после битвы тащили к фельдшерам, которые ковырялись своими длинными зондами в их ранах до тех пор, пока не наталкивались на твердое тело; затем они вводили в рану пинцет, зажимали им инородное тело и пытались вытащить его. Иногда они лишь после продолжительных попыток замечали, что держат кость, а не деформированный свинец. Порой пациенты выживали после невероятно болезненной процедуры. А те, кто в результате умирал, лучше бы отказались от услуг фельдшера – тогда по меньшей мере они попали бы в ад, избежав этой пытки.
Козьма давно обнаружил, как удивительно устойчиво человеческое тело к ранам и как восприимчиво к воспалениям, возникающим из-за попыток лечить раны. Не будучи в состоянии точно установить, откуда взялась эта мысль, Козьма стал проводить различные эксперименты: он промывал зонды и пинцеты вином, мочился на них, выдерживал на солнце и, наконец, накалял в огне. Последнее привело к наилучшим результатам. Раскаленное железо останавливало кровотечение, и, кроме того, пациент чаще всего терял сознание, что экономило его силы, в обычной ситуации уходящие впустую на крики и попытки вырваться, и деньги на силачей, которые держали пациента.
Здесь никаких силачей не имелось. Пациент его кричал умеренно и совершенно не пытался вырваться, а сознание потерял относительно поздно.
Даже во время промывания ран, осуществляемого Козьмой смесью из урины, кипяченой воды и отвара шалфея, ромашки и арники, которую он старался влить в рану как можно глубже с помощью вакуумной установки, пациент проявлял удивительное терпение, и только бледность, капли пота на лбу и то, что время от времени волосы у него вставали дыбом, показывали, что эти процедуры причиняют ему боль.
Нет, даже это занятие не приносило настоящего успокоения, тем более что попытка увлечься причиняемой болью вызывала странную дрожь в диафрагме Козьмы, которая походила на ту, что бывает с утра после особенно усердного возлияния. Козьма считал, что это уже вершина насмешки – страдать от похмелья, не выпив ни единой капли вина.
– Тебе хорошо, – заявил он пленнику, не успев прикусить язык.
Мужчина не ответил. Козьма некоторое время смотрел на то, как он отжимается – сначала лицом, а затем спиной к полу. Он и представить себе не мог, что при этом раны не болят. Они были чистыми и незараженными, но раневые каналы оставались глубокими, а такие вещи за несколько недель не вылечишь. Только время от времени пленник издавал какие-то звуки, свидетельствующие о том, что он испытывает некоторые неудобства. Раненый мужчина сильно похудел с тех пор, как попал сюда, однако Козьма подозревал, что он был настолько в хорошей форме, насколько это вообще можно сказать о человеке, привязанном длинной цепью к колышку в полу. Он наблюдал за его успехами с некоторым беспокойством.
Пленник закончил упражнение и, дребезжа цепью, подошел к столу. Цепь была как раз такой длины, чтобы он мог сесть. Козьма сидел на другом конце. Стол, должно быть, когда-то принадлежал более богатому дому, чем крестьянская хижина в лесу, в которой жил пленник; он был настолько длинным, что Козьма оставался за пределами досягаемости рук своего визави. Он не сомневался, что мужчина, поймай он его, предложил бы простую сделку: жизнь Козьмы за ключ от цепи. Козьма не сомневался, что тогда он в любом случае был бы обречен, ибо женщина в белом и ее верховный черт покончили бы с ним, не раздумывая ни секунды.
– Собственно, они в тебе больше не нуждаются, – неожиданно заявил пленник, который уже неоднократно доказывал, что обладает способностью, позволяющей ему заглядывать в душу других людей. – Но в любом случае не из-за меня. А вот чем ты еще здесь занимаешься, естественно, лежит вне сферы моего понимания.
Козьма промолчал. С одной стороны, потому что он не видел особой прелести в том, чтобы баловать себя этой мыслью, с другой – потому что пленник уже не раз ставил его в затруднительное положение и Козьма чуть было не выдал кое-что из того, что ему строго-настрого запретили разглашать.
– Кстати, что ты говоришь, когда тебя спрашивают о том, как у меня идут дела?
– Что ты еще не совсем встал на ноги, – проворчал Козьма.
– Гм. Я утверждаю то же самое, когда они спрашивают меня, – неожиданно заметил пленник.
– Они тебя… спрашивают? – пораженно выдавил Козьма.
– Каждые несколько дней.
– Кто? Госпожа?… – Он запнулся и сверкнул глазами на пленника. – О нет, – глухо произнес он и с яростью затряс головой. – О нет, нет, нет!
Пленник пожал плечами. Он сделал вид, будто не заметил этого промаха.
– Мы оба лжем, – заявил он.
– Я тебе бесконечно благодарен, – насмешливо ответил Козьма и попытался скрыть, что это правда.
– Когда-нибудь, естественно, все закончится.
– Естественно.
– Тогда они сделают со мной то, для чего они меня пощадили, тобой… – Пленник красноречиво чиркнул пальцем по горлу.
– Ты меня не запугаешь, – солгал Козьма.
Пленник откинулся назад.
– Это меня успокаивает. Мне не очень-то понравится, если твои руки станут дрожать еще сильнее.
Взбешенный Козьма спрятал руки под столешницей.
– У тебя нет причин жаловаться. Ты ведь еще жив, не так ли?
– Дома, – неожиданно сменил тему пленник, – у меня есть бочка токайского. Некоторые люди говорят, что мускатель лучше, другие предпочитают «Коммандарию» или малагу. Я не знаю…
– Прекрати, – оборвал его Козьма. Ему пришлось приложить усилия, чтобы проглотить внезапно собравшуюся у него во рту слюну.
– А, ты такое сладкое не пьешь? У нас с тобой есть нечто общее. Позволь тебе посоветовать… «Битурику»! Ты явно из тех, кто любит «Битурику». У него привкус черной смородины…
– Я же сказал, прекрати!
– «Краба-Нуар»? М-м-м, у него аромат свежих фруктов, и оно совсем не кислое… Очень спокойное вино, оно не потеряет вкуса, даже если ты разбавишь его водой.
– Хватит уже!
– Тоже не хочешь? Подумать только! А как насчет «Карменере»… честно? Настолько все плохо? Я напрасно пытался получить один бочонок: этот напиток стоит столько, будто это жидкое золото.
