государь так отчего-то порешил, – молвил Алексей, пожав плечами.
– Миша знал, что мы придём за ним, – произнёс Вяземский.
– Куда он направился с добром награбленным с моей земли? – спросил царь.
Вяземский сглотнул, опуская взгляд.
– Неведомо, – тихо молвил Афанасий. – При нём не было товару.
Иоанн коротко выдохнул, кивнув.
– А где же он схоронил-то его? – спросил Иоанн, опускаясь в резное кресло, устланное медвежьей шкурой.
– Мне неведомо, царе, – ответил Вяземский.
Алексей усмехнулся, скрестив руки на груди. Иоанн холодно смотрел на Афанасия. Взгляд Иоанна пылал мрачным огнём холодной лютой ненависти. Глубоко вздохнув, царь всплеснул руками.
– Афоня, Афоня… – протянул Иоанн, сопровождая речь свою плавным жестом. – Царь я, но грешен и слаб. И ныне нет в моём сердце милости простить тебя. Уж не серчай на меня, уж не гневайся. Ты упустил изменников, ты не уберёг слугу моего возлюбленного. То премного, Афонь. Я чаю взыскать в сердце своём силы простить тебя, но не могу.
– А уж я и подавно, – добавил Басман-отец.
Вяземский стоял под пристальным взором государя, и, к собственному страху, ведал князь, сколько лютой злобы скрывается за натянутым холодным тоном владыки. Этот мерный голос крался свирепым зверем, едва-едва казав свою изогнутую в напряжении спину.
– Но быть может, – молвил Иоанн, взведя руку вверх, – что Фёдор простит тебя. Ежели тому быть – так и быть, отпущу тебе всю вину твою. Так что молись за здравие Фёдора, авось Бог внемлет твоей молитве, ведь пути Его неисповедимы.
Молвив то, Иоанн поднялся со своего места, как и Басман-отец. Когда Вяземского оставили, князь вновь опустился на своё ложе. Нынче он ощущал себя распластанным на земле, а над ним грозным роком парили падальщики.
«Дрянная ты сука Басманов, от только попробуй подохнуть вот так, татарский ты поганец!»
Меж тем Басманов брёл с царём по коридору да замер, разразившись тяжёлым вздохом. Иоанн остановился вместе со своим воеводой и с тяжёлым сочувствием оглядел его. Извечно громогласный Алексей, казалось, сделался много старше меньше чем за день. Тревога за сына оставила на нём своё клеймо, незримое, но ощутимое кожею.
– Царе… – произнёс Басманов, проводя рукой по своему лицу. – Я верой и правдой, словом и делом служил тебе, а до того отцу твоему.
Иоанн чуть свёл брови и коротко кивнул.
– Ежели нет у меня права просить тебя, Иоанн Васильевич, так и скажи – буду и впредь верно служить, не жалея живота своего.
– Проси же, – сухо молвил Иоанн.
– За Фёдора просить… – с трудом молвил Алексей.
Из-за горя, что повисло неподъёмною плитой у горла, Басманов с трудом подбирал слова, что давно терзали его душу.
– Мне боязно об том молвить вслух, так же боязно, как и слышать то, об чём шепчутся, – признался Алексей.
Иоанн сохранял безмятежность на лице и кивнул.
– Боле всего страшусь, что то взаправду, – произнёс Алексей, вновь проводя грубой ручищей по своему лицу, будто бы его охватила какая сила, что не желала вовсе того разговора.
– И я просить хочу, царе, чтобы вы преступили закон, из милости к Фёдору, из милости ко мне, старому отцу, чьё сердце скорбит. Ежели Фёдор в самом деле в том повинен – будьте милосердны.
– Его вины нет в том, – холодно молвил Иоанн, мотая головой. – Он пришёл на службу и доблестно несёт её по сей день.
– Оттого прошу вас – не омрачать имени нашего, – произнёс Алексей. – Ежели он чего и выдал в мучениях – право, вы же видели его, – нет на сыне моём живого места! Страшно помыслить, через что ему пришлось пройти – Луговский, гадский выродок, у меня изучился всему, за то Бог наказал сына моего.
Иоанн перевёл взгляд на Басманова, замеревши на мгновение. Затем царь кивнул.
– Это была моя ноша, не его, – продолжил Алексей. – Ежели на нём измена – я понесу любое наказание, ибо взял он мой крест. Не вините Фёдора…
– Даю слово, – молвил Иоанн. – Нет вины ни на тебе, ни тем паче на сыне твоём. Моей волей вы преисполнены, и за вас я нести ответ буду перед людьми на земле и перед Богом на небе. Ты должен быть горд им, какие бы грехи ему ни вменяли.
Алексей кивнул, хмуро сведя брови. Заметил опричник, как взгляд Иоанна делается будто слепым, а плечи невольно опустились. На шее владыки вздулись жилы, и в резком приступе царь схватился одной рукой за стену, а второю будто хотел унять сердце, что уж давно готово вырваться изнутри.
– Владыка?.. – в растерянности воззвал Алексей, придерживая государя за плечо.
Иоанн резко выдохнул. То будто бы сбросило подступающий приступ горячего безумия, и царь совладал с собой. Иоанн обхватил Алексея за затылок и потянул к себе, уткнувшись лоб в лоб.
– Дай слово, что не отречёшься от него, – прошептал Иоанн.
Взгляд Басманова метнулся в непонимающем смятении. Он сглотнул, смущаясь словам государя.
– Царе, твоя речь тревожит… – молвил опричник.
– Дай слово, Басманов, – повелел царь.
Алексей коротко кивнул.
– Даю слово, – поклялся воевода, но сердце его лишь больше и больше полнилось сомнениями.
* * *
Луна всё шла на убыль. Слухи давно расползлись, что уж нынче по реке нельзя сплавляться, тем паче уж сторониться надо заброшенного монастыря. Его безмолвные белые стены – уж верный признак несчастия, так поговаривали новгородцы, да не зря. Пожалел мужик, что не внимал тому, что сказывала молва. Да как же тому поверить, что мёртвый горбун уж десять лет как из-под земли встаёт? Всё враки, всё враки. Оттого и вёл свою лодочку мужик по узкой речушке. От уже из-за холма редкими зубами улыбнулись развалины монастыря. Мерзость запустения прорастала раскидистыми приземистыми деревьями прямо на крыше, прогибая и проваливая её под собою.
Гребец поднял вёсла, ибо послышалось ему, будто кто и впрямь бродит ночью. Далёко было кладбище, а тьмища стояла, да какая! И всяко сердце лодочника в пятки ушло. Суеверия оживали прямо на его глазах – горбун Тихон, о котором шепчутся от мала до велика, ковылял меж высокой осоки, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу. Уж почудилась ли вторая, третья тень в болотистой поросли – всё одно. Лодочник уж забыл обо всём да со страшной силой навалился на вёсла, уплывая обратно, и плевать, что грести приходилось супротив течения.
Безбожные образы, копошащиеся в чвакающем болоте, так напугали мужика, что, когда он придёт домой, уж отоспится и наутро порешит, что всё было лишь дурным сном, пойдёт умыться, как в отражении водной глади увидит, что за ту безлунную ночь он разом поседел.
* * *
Морозный ветер с воем протискивался сквозь
