Она сделала шаг к алтарю и сказала: «Восстань, Кабан Запретного Мяса. Войди в Круг. Исполнись зловония Семи Ветров». Затем она запела на семь голосов, причем каждый голос издавал лишь один звук, и каждый последующий — ниже предыдущего, как будто она спускалась по лестнице в яму, где держали Кабана. «И», — пела она, покуда ее лютня, висящая на шнуре на стене, не стала дрожать; «и-и», — пела она, пока он не услышал, как дребезжат ее алебастровые миски; «эй», — и у него заболели зубы; «о», — и судорога прошла по его животу; «о-о», — вошло в его чресла, а при «ю-у», — земля дрогнула у него под ногами. Самым низким голосом, звуки которого были исполнены подлинного удовлетворения, ниже, чем могли бы промычать глотки зверей, живущих в болотах, она пропела «у-х-х-х», — и в конце он услыхал отчетливое хрюканье и почувствовал жесткую свиную щетину на рыле кабана, тычущегося между его щек точно так же, как в те ночи, когда Мененхетет бродил в одиночестве по Садам.
Теперь, стоя у алтаря, она подняла свой нож острием вверх и сказала: «Я призываю Тебя, Бог разрушения. Я призываю Тебя, Чье имя Сет. Я называю Тебя всеми именами, которых не знают другие. — Она стала произносить имена, и более странных он не слыхал никогда. — Тебя, имя Которому Сет, я называю Иопакербет и Иоболхорет, Иопатанакс и Актиофи, Эресхигал и Небопосоалет, Лертексанакс и Этрелнот. Ты придешь ко мне, ибо я убью все злое, что есть в этом Кабане». И она повернулась в круге, выставив нож, и Мененхетет почувствовал, как язык Кабана стал острым, словно конец отрезанной ветки, затем на мгновение толкнулся вверх между его щек и выскользнул. Мененхетет ощутил кровь у себя под ногами, но, когда посмотрел вниз, пол был сухой. Однако он увидел лицо Кабана.
Он умирал, но свет не покидал его глаз, как это обычно бывает в момент смерти, когда кажется, что вода медленно уходит в песок Свет оставлял глаза Кабана, вспыхивая и сменяясь внезапными тенями, подобно потоку, падавшему на камни, и Мененхетет различил много менявшихся выражений. Он увидел страх на лице Усермаатра, запомнившийся ему с того дня при Кадеше, когда хетт сломал Ему нос, и великую гордость, дикую, как отблеск в глазах дикого кабана, отразившуюся во влажных ноздрях зверя. Затем животное умерло, и его морда приобрела округлые черты Медового-Шарика, когда ее глаза спали в круге ее лица. Он больше не видел Кабана.
Эта церемония отличалась от остальных. Теперь он уже не ощущал желания обладать Медовым-Шариком. Страсть ушла. Кабан был мертв, и с ним ушло неистовство его члена и удовольствие его сердца. Мененхетету стало грустно.
«Я не собиралась убивать Кабана, — сказала Медовый-Шарик, — но лишь ту его часть, которую не сотворила сама».
«Кто в состоянии сказать — что будет?» — медленно произнес он.
Она улыбнулась, но не ответила, и Мененхетета тронула ее следующая мысль. «Между нами все кончено», — сказала она себе и дала ему ощутить всю глубину своей любви, что пребывала в той волне грусти, которая захлестнула ее. Именно тогда он понял, что потерял также и свое Тайное Имя. Оно — Тот-кто-поможет-свернуть-шею-Усермаатра — больше не принадлежало Мененхетету, и ему нечем было противостоять своему Фараону.
И вот следующей ночью Мененхетету пришлось держать руку Усермаатра в Доме Хекет, когда Фараон Двух Земель лежал на Своей спине, распростертый, как долина перед разливом реки, а маленькие царицы любили Его. Херуит и Хатиби — пальцы Его ног, а Амаит и Таит — Его грудь. Река начинала подниматься, и Его соски следовало ласкать, покуда они не нальются, как у Хапи, Бога Нила, имевшего женские груди. Язык Анхер, названной в честь духа соразмерности, медленными кругами скользил по изгибам Его живота, и Мененхетет, державший Его за руку, мог чувствовать, как Его пупок вздрагивает, подобно уху, а Хекет лизала Его меч, и губы ее были словно палатки из розовых лепестков на Полях Тростника, поскольку красота ее рта была равна уродству ее лица. Склонившиеся у Его головы Джесерет, Возвышенная, и Тантануит целовали Его, когда Он поворачивал Свое лицо то к одной, то к другой, и все эти восемь маленьких цариц были так преданы Его телу, словно молились рядом с Ним в храме, и их языки двигались согласно. В свете фитиля, горевшего в плошке с маслом, их глаза были наполнены золотом, словно глаза льва, а их тела светились.
И все же Мененхетет ощущал и Его горечь. Черным, как грязь на дне Нила, был лежавший глубоко мрак, и он шевелился в недрах Его тела, подобно чудовищу в невидимых пластах речного ила. Старые застоявшиеся запахи самого ужасного страха проникли в ноздри Мененхетета от камней, повернутых лицевой стороной к стене. К похоти Усермаатра, мощной, словно биение сердца жеребца, примешивалась ужасная тяжесть в Его животе от движения этих потревоженных камней, и сквозь многие годы в Его сознание пришла мысль. Ясно, словно голосом, который Мененхетет смог бы услышать, Усермаатра сказал Себе: «В давние дни, когда Я любил Нефертари, Я чувствовал, как внутри Меня поворачивается Мое Царство».
Пальцы Мененхетета уловили пришедшее к нему, вдоль по руке Усермаатра и сквозь все Его тело до самого меча, ощущение, и Мененхетет почувствовал, как Усермаатра вошел в Нефертари, как тогда, когда она была такой же юной, как Маатхорнефрура, так же, как тогда, Усермаатра познал Нефертари благодаря губам Хекет, услаждавшим Его меч. Так Мененхетет мог пребывать во чреве юной Нефертари, и чувство это было таким же нежным и царственным, как вечер в последних розовых лучах солнца. Мененхетет не смог сдержаться, его чресла изверглись, и он стал мокрым, подобно рабу в поле, застигнутому Надсмотрщиком за мелким воровством.
Усермаатра стряхнул с Себя поцелуи Своих маленьких цариц и спросил: «Какое великолепие заставило тебя извергнуться?»
«Я не знаю, мой Повелитель».
Камни предков Усермаатра размалывали Его внутренности, причиняя Ему страдания, подобные мукам роженицы, но Мененхетет извергся и больше не ощущал боли своего Царя. Вместо этого он остался наедине со своими несчастными мокрыми бедрами. Однако, даже закрыв глаза, он мог видеть, как на этой неделе были снесены большие каменные двери Храма Сети, в его ушах стоял звон молотов, сбивающих надписи.
Таким путем Надзиратель за Уединенными вернулся в мрачные мысли Своего Фараона, и благодаря Хекет Мененхетет еще раз ощутил, как близко была Царица Нефертари, однако в Ней пребывал Амон, и в маленькой роще между Ее бедер меч Сокрытого был подобен сияющей радуге. Мрак, что, словно грязь, лежал на сердце Усермаатра, носил имя Аменхерхепишеф, ибо этот Принц был сыном Амона. Именно Амон занял место Усермаатра между бедер Нефертари.
Кровь помчалась по жилам Усермаатра, исполненная отчаяния зайца, попавшегося в челюсти льва. Член Усермаатра во рту Хекет обмяк, ибо радуга, которой был Амон, прошептала юной Нефертари: «Ты родишь Принца, Который убьет Своего Отца». Нефертари застонала от великой боли и большой радости, а Амон извергся обильно и в блеске, тогда как Усермаатра ничего не излил в рот Хекет. Скорбь, пребывающая в самых черных пещерах Секера, лежала у Него на сердце. Он увидел сына, который желал убить Его.
«Я отрежу нос всякому, кто будет плести заговоры против Меня», — сказал Усермаатра восьми маленьким царицам, и в Его глазах сверкнула такая ярость, что в тот вечер не осталось ни малейшей надежды на веселье. Он снова лег на спину, погруженный в Свои мрачные мысли, и держал Мененхетета за руку, пока маленькие царицы хлопотали над Ним, а Хекет теперь стала около Него, пытаясь призвать Богов, Которых Он желал иметь рядом.
«О, Великий Фараон, — произнесла Хекет, — Царь Тростника и Пчелы, Повелитель Двух Земель, Принимающий в Своем Доме Тота, Избранник Птаха, Сын Ра, мы умастим Твое тело». Хекет наложила масло, освященное в Главном Храме Амона, между пальцами Его ног, а другие маленькие царицы — на отверстия Его тела и на мышцы Его груди, подобные волнам Великой Зелени. Однако отчаяние Сесуси было глубоким.
«О, Золотой Сокол, — сказала Хекет, — Ты, Который есть Хор, Сын Осириса, Ты объединяешь небо и землю Своими крыльями. Ты говоришь с Ра в небе и с Гебом на полях. Ты есть Хор, Который живет в теле Великого Усермаатра». Хекет положила свое лицо на пах Сесуси, но Царь не пошевельнулся. Он лежал, словно в Своей гробнице.
«О, Царь Верхнего и Нижнего Египта, — продолжала Хекет, — Властитель Двух Богов, Хора и Сета, речь Твоя подобна пламени…»
«Я не знаю огня, — сказал Усермаатра. — Я холоден. Амон сокрыл Себя».
«Амон сокрыл Себя от людского предательства. Но никто не может уничтожать Его, — сказала Хекет. — Ибо Он создал небо и землю, и Он рассеял тьму по воде. Амон сотворил день со светом и не знал страха. Амон создал дыхание жизни для Твоих ноздрей».
«Для Моих ноздрей», — сказал Усермаатра.
