совсем колдовством. Иногда на поверхность всплывало лишь гнетущее чувство, опасение, что человек невосприимчив к вере. Кто-то или что-то ему мешало. «План дьявола, – заметил Коттон Мэзер в 1695 году, – внушить вам отвращение к вам же самим» [102]. Граница между угрызениями совести и договором с дьяволом пока еще не обозначилась.
Юные обвинительницы цеплялись за имена, которые были у всех на слуху: предполагаемые ведьмы; семья пастора; женщина, чью дочь когда-то зверски убили. (Им помогали взрослые. Инкриз Мэзер писал в 1684 году: «Очевидно, что личная неприязнь некоторых людей основана на предрассудках их родителей» [103].) В Андовере лихорадочная охота на ведьм началась в известной мере из-за трений внутри самого города: он был на грани распада на две части, конфликт поколений накалял страсти в обществе, которому стало тесно на одной земле. Но такое могло бы произойти в любом городе, пастор которого одобрял испытание прикосновением. Когда колдовской кризис достиг Андовера, судьи уже усовершенствовали методы обнаружения ведьм. Признания ни в коем случае не требуют пыток, хотя пытки обычно приносят желанные ответы. Одни радовались, что не придется сидеть в одном подземелье с Берроузом, другие – что избегут позорных публичных слушаний. Многие просто хотели угодить вышестоящим чинам. По тону прошений о возмещении убытков можно понять, с каким почтением деревенские относились к властям. Не только Джон Хейл чувствовал, «что благоговение, которое я испытывал к этим убеленным сединами, ученым и благоразумным людям, заставляло меня впитывать их принципы» [104].
Магистрат тоже способен заставить вас поверить в ложь о вас же самих. При наличии внушаемого свидетеля и авторитетной личности не так трудно внедрить в голову правильные, удобные воспоминания. При грамотном руководстве взрослого ребенок будет клясться, что воспитатель в детском саду зарезал нескольких кроликов, слона и жирафа или «превратил его в мышку, когда он летел на самолете к бабушке» [105]. Никому не спалось спокойно в тюрьме XVII века, а депривация сна тоже приводит к галлюцинациям. Откуда Энн Фостер брала детали своего фантастического полета? Перед тремя красиво говорившими, хорошо одетыми мужчинами она воспроизводила уже знакомые ей образы. Сатанинское крещение тоже вызывало доверие, хотя и нечасто встречалось в Массачусетсе, над которым до 1692 года не пролетело ни одной ведьмы. Что касается катастрофы в воздухе – чего летящий человек может бояться больше, чем этого? Фостер могла даже не знать, что подобные вещи уже случались, как говорили, в Швеции. Ей не требовалось придумывать больную ногу. Вы не нашли бы в Новой Англии ни одной семидесятидвухлетней фермерши, у которой бы ничего не болело.
Что действительно выделяет Салем из других подобных историй, так это не обвинения, а приговоры. В другие времена несущих бред женщин тоже называли ведьмами, а мужчины тоже видели во сне дьявола – и никого это не волновало. Откуда же эти беспощадные казни 1692 года? Мэзер намекает, что свою роль сыграл случай Гловер, когда прачка всем наглядно продемонстрировала собственные колдовские способности. Кое-кто в суде, назначенном для заслушания и решения, выполнял приказы лучше, чем формулировал их; кое-кто легко гнулся перед более сильной волей. Хэторн, Корвин и Гедни – главная движущая сила – действовали в интересах ортодоксии, которые удачно совпадали с их личными интересами. Они знали возмутителей спокойствия, так как деревня годами обращалась к ним за помощью в разрешении споров. Когда «злобные высказывания и неприглядные помыслы», «глубокая предубежденность и несомненная враждебность» деревни трансформировались в колдовство, эти люди содействовали трансформации [106]. Пэррис, Нойес, Барнард и Хейл активно их поддерживали. Все знаки указывают на то, что они находились под воздействием Уильяма Стаутона, представителя более старшего поколения, годящегося молодому Мэзеру в отцы.
Вопрос, почему Стаутон – больше десяти лет гнувшийся во все стороны политический акробат – проявил полное отсутствие гибкости в отношении ведьм, вплотную подводит нас к загадке Салема. Не сохранилось никаких документов. Разобраться в неуступчивости Стаутона сложнее, чем в технических деталях полета Фостер на шабаш. И первое, и второе в какой-то степени следовало из их веры. Вопреки принятой правовой позиции Стаутон приветствовал призрачные свидетельства, отринув всю предшествовавшую судебную практику. После стольких стремительных политических переобуваний он вдруг остановился и застыл намертво – не сдвинуть. Одно вполне может объяснить другое. Потребовалась сильная рука – и Стаутон предложил свой сжатый кулак. В прошлом он оказывался в немилости и совершенно не собирался снова туда возвращаться [176]. Вместе с двумя другими судьями ведьм Стаутон в свое время активно сотрудничал с «чужеродным инкубом», как называли правление доминиона [177]. Теперь же всем этим мужчинам представилась возможность реабилитироваться, показать характер, изобличив нового захватчика. Теперь они стали праведными стражами порядка, «поднимающими знамя против врага из преисподней». Будучи единственным, кто мог легко замедлить или изменить ход салемской истории, Стаутон предпочел этого не делать. Он твердо верил в призрачные свидетельства в 1693 году, как верил в 1692-м, по крайней мере, так он заявлял. Он работал под началом вечно отсутствовавшего, слабого губернатора, почти не проявлявшего интереса к процессам. От Хэторна Стаутону досталась ситуация, которая вышла из-под контроля задолго до приезда Фипса и в которую новый губернатор влезать не желал. Уже потом – как в истории с наполовину прочитанным майским назначением – он неуклюже пытался и доказать Массачусетсу свою набожность, и убедить Лондон в своей компетентности.
Стаутон же хотел продемонстрировать не только собственную решимость, но также и легитимность нового правительства. Он не хуже других понимал, что короне колония представляется слабой, дерзкой и неорганизованной. Они и так уже дорого заплатили за уклонение от законов Англии. Преследуя ведьм, он, с одной стороны, искупал грехи дома, а с другой – транслировал эффективность руководства Новой Англии за рубеж: колонисты могут сами управлять своей колонией благочинно, в стиле Старого Света. Они не бунтующие безответственные подростки, в конце концов. Они привлекают к суду провокаторов. Они могут кое-что показать заносчивым английским чиновникам, презрительно фыркающим, что в Массачусетсе нет закона, судов, правосудия и правительства [108]. Кризис дал большому количеству людей – Барнарду, Нойесу, Коттону Мэзеру, нескольким девочкам-подросткам, массачусетским властям и самой колонии – шанс утереть нос «старшему брату», всегда готовому напомнить им слова короля: мол, Новая Англия существует исключительно благодаря чьей-то милости и благосклонности [178]. То, что им дано, может в любой момент быть отобрано – для совсем еще молодого сообщества это заявление было как гвоздем по стеклу.
Новая хартия восстановила судебную систему, которую Андрос превратил в карикатуру и от которой зависела теперь новая администрация. Колония все еще приходила в себя
