Он закончил неопределенным жестом. А упорные, маленькие, сверкающие глаза фаворита продолжали сверлить лицо больной.
Лишнее количество капель, умышленно данное им Анне, повлияло очевидно. Лицо больной все больше оживлялось, голос прозвучал почти с прежней силой, когда она, не давая даже кончить герцогу, заговорила не то с доверием, не то тоскливо:
– Ну, поправлюсь?.. Спасибо тебе, Яган. От тебя всегда лишь одно доброе слышу и вижу… Ну, дал бы Господь!.. Ох!.. Правда, вот и дышать легче… А то… ох! Страшно подумать… Ежели час мой настал, а я… и покаяться-то порядком не поспела…
– В чем каяться, государыня! Душа твоя чиста перед Всевышним. Если и было что – мы одни, слуги твои лукавые, в том виноваты. Не так исполняли, как ты приказывала. А сама ты… безупречна!.. Вот и теперь… какая туча подымается… Разве от тебя!.. Мы одни виноваты.
Лукавая речь временщика достигла цели. Анна насторожилась, затревожилась, даже заметалась головою и телом на подушках, словно пронизанная ударом электрического тока.
– Что… что такое!.. Сразу говори… не томи, Яган…
– Рады враги, что ты больна! – наклоняясь к ней, угрюмо и таинственно заговорил Бирон. – Прямой власти у меня нет, как и не было… Значит, и считаться со мною не желают… Хотя и знают, что к облегчению идет твоя болезнь, а все свое твердят: «Наследника трона не ведаем. Надо наследника нам законного!..»
– Как нет!.. Дан же манифест… Я приказывала Остерману… Мне приносили, помню… Читали… Все как надо. Где лист?.. Иванушке сукцессия полная дана. Где бумага?
– Вот она! – взял быстро с соседнего стола лист и подал его Анне Бирон. – Не изволила подписать его еще. Колики внезапные приступили…
– Давай… давай, подпишу, пока силы! – заторопилась больная, словно сама не доверяя приливу бодрости после полного изнеможения. – Ему должна передать трон. Обещала перед Господом, еще как родился он только!.. Надо исполнить клятву. Давай…
Взяв дрожащими пальцами перо, поданное Бироном, Анна приподнялась с помощью фаворита чуть повыше и на листе, лежащем перед нею, на коленях, на небольшой подушке, подложенной услужливою рукою любимца, кое-как вывела внизу всем знакомый, неровный дрожащий знак своей царственной подписи: Анна.
– Вот… Бери… объяви… отдай министрам… Сенату… Теперь крепко дело… Присягать вели наследнику… При мне бы еще… немедля… вот… Вели немедля!..
И, довольная, но обессиленная порывом, Анна уронила тут же перо на белые подушки, где зачернели пятна, а сама откинулась назад, тяжело дыша. Но Бирон не успокоился. Только половина дела была закончена. Оставалась вторая, самая трудная, опасная. Но он решил идти до конца и с покорной грустью заговорил:
– Как я велю… Кому?.. Кто меня послушает… Особливо в этот тяжкий час… Знать меня не пожелают… Твоим именем, бывало, и то не всегда слушали строптивые вельможи ваши русские… А ныне, как ждут, что тебя не станет…
Он безнадежно махнул рукой и вытер притворную слезу.
– Изверги! – волнуясь все сильнее, хрипло простонала больная. – Бог им помстит! Пусть поднимуся… Я им попомню… Я не стану так попускать, как раньше бывало… Только поднимуся!..
– Дадут ли подняться! – прозвучал у нее над ухом зловещий шепот Бирона. – Дело, слышно, у них налажено… Пустят слух: ты умерла… Меня схватят. Не дивися, матушка. Разве у вас так не бывало сколь много раз!.. Не стало государя – пропадай и тот, кто был ему самый близкий и верный слуга. По старому обычаю скифов… Ребенка-наследника свергнут… И призовут на трон шалого Петра…
– Чертушку голштинского!.. Ни в жизнь! Кому он здесь нужен… Чужой всем! – возразила Анна, сознание которой еще не было затемнено муками.
– Найдутся ему сторонники! Уже нашлися! – решительно заявил Бирон. – Есть и не чужие Петру, даже здесь, при твоей особе… Француз-то Шетардий недаром приезжал. Цесаревну манил браком с будущим императором… А партия у нее растет да крепнет что ни день… Да… Э, что толковать! – оборвал он себя, махнув рукою. – Даст Господь, и поправишься ты… да тебя уж на трон обратно не пустят!.. Вот как дела пошли!..
– Что же делать?.. Что делать! – растерянная, напуганная, залепетала Анна побледневшими губами. А крупные слезы сами выступили из глаз, из-под прикрытых век и скатывались медленно, тяжело по обрюзглому лицу.
– Что делать?.. Правительство надо твердое объявить! – выложил свой последний козырь лукавый временщик. – Над малолетним государем опека хорошая нужна…
– Мать у него… отец… – еще пытаясь соображать, лепетала больная.
– Что они знают в делах правления государственного!..
– Ты им поможешь…
– Захотят ли!.. Принц-то мой первый враг на свете. Нынче он объявится регентом – завтра я на плахе буду лежать, под секирой тяжелой… А назначить правительницей принцессу – все одно: в его руках власть и мы все, а не у нее…
– Как же быть… Кого выбрать! – совсем изнемогая, простонала больная.
– Не ждал я, что ты еще искать людей будешь! – горьким укором прозвучал голос фаворита. – Столько лет без титулов явных справлялся твой верный друг и слуга с делами Российского царства. И победы мы видели, и почет ото всей Европы… И дома тут кое-что наладилось… От крамолы опасной тебя зорко оберегал и спасал… А как надо перед миром назвать правителя царства, так ты ищешь: кого бы!.. Заслужил, нечего сказать!..
– Постой… погоди! – пыталась отклонить укор Анна. – Сам же ты сказал: врагов у тебя без числа… Хорошо ли, если еще лишняя причина явится не любить тебя?.. Люди завистливы, Яган! Послушай и ты меня! – совсем нежно, по-матерински заговорила она, собрав остатки сил. – Послушай, милый… Пускай зовется там кто-нибудь… самый пустой человечек, пусть он регентом величается. А ты его советником будешь… и правь по-старому. Как было… Как скажешь!
Бирон задумался. Предложение, подсказанное любящим сердцем умирающей женщины, заключало в себе много житейской мудрости и государственного такта. Но потом новые соображения пронеслись в упрямой голове лифляндца, и он угрюмо, медленно возразил:
– Пока ты жива… оно бы хорошо… А тебя не станет?.. Да не пугайся уж так этого слова, родная. Думать надо про все… про самое худшее. Ужли за всю любовь и службу мою спасти меня от верной плахи не желаешь?.. А без прямой власти я погиб! Пойми, погиб!.. Пусть не любят, пускай ненавидят, да боялись бы!.. Вот во дворце сейчас бессменный караул стоит: твои верные измайловцы с Кейтом.
Иначе мне и спать бы нельзя спокойно. И тебе тоже… Да невозможно все штыками грозить. А тут, когда сенат, министры все подпишут: «регент Бирон» – и будет так!.. Только пойми ты меня, родная.
– Да подпишут ли?.. Захотят ли?..
– Теперь еще – подпишут! – совсем угрюмо прозвучал ответ фаворита… – Но… поутру, может, уж не захотят.
Анна поняла, что значат эти слова.
Глаза ее раскрылись от ужаса, словно она видела перед собою костлявый облик смерти, вызванный зловещими словами ее любимца. Губы совсем побелели, задергались. С них слабо слетел стон и непонятные слова:
– Господи, вот уж как оно пришло!..
Затем, передохнув, сделав нечеловеческое усилие над собою, понимая всю важность минуты, Анна заговорила почти спокойно и довольно внятно:
– Хорошо… Изготовь указ… принеси… подпишу… Только отдохнуть дай малость… помолиться…
Она закрыла глаза и затихла.
Бирон вздрогнул весь, услыхав такое прямое, твердое согласие. Он почти не ждал его и был напуган им почему-то, хотя только и думал, только и стремился к тому, чтобы услышать эти желанные слова. И, словно рассуждая вслух сам с собою, он ласково, почти нежно заговорил, наклоняясь над Анной:
– Ты не бойся, государыня… Я себе не враг! Вот только бы мне себя на первое время оберечь как-нибудь… А там я и скажу той же принцессе: «Берите себе власть. Я не ищу ее. Вы с принцем величайтеся, а я служить вам стану по-старому…» На этом мы и помиримся… Видишь, как умно придумано: из врагов – друзей себе сделаю. Я помню старую поговорку: если хочешь получить – дай сперва! Даром – ничего на свете…
Он не договорил. Тяжелое, громкое дыхание дало знать фавориту, что больная не выдержала напряжения и снова впала в свое обычное полузабытье, полусон.
«Ничего… Пусть передохнет! – решил Бирон, обдумывая усиленно дальнейшие свои шаги. – А эта бумага здесь полежит пока… Пускай придут и помимо меня получат ее. Так будет лучше… Надо теперь, пока не поздно, попробовать еще одно… А завтра… Нет! Не дожить ей до завтра!» – кинув последний взгляд на спящую, решил Бирон и быстро перешел в соседний покой, отрывисто кинув жене:
– Ступай к государыне… Посиди там! Леди Рондо, может быть, и вы пожелаете! – очень любезно обратился он к англичанке, отдавшей ему низкий реверанс.
Обе женщины поняли, что им надо удалиться отсюда, и поспешно двинулись в опочивальню, прикрывая за собою двойные, тяжелые двери.
Здесь они, разглядев, что Анна спит, уселись у туалетного столика и скоро обе задремали.
