Мальчик даже не дослушал, что говорил дежурный спальник, и поспешил дальше.
Стрельцы и привратники были удивлены появлением младшего царевича у дверей палаты, но остановить его не посмели, полагая, что без царского зова он не явился бы на совет бояр с царем.
Тут же, почти у дверей, догнал царевича Зотов, который, опомнившись, кинулся следом за своим питомцем.
— Царевич, пожди!.. Неладно так-то, на совете на боярском… Помысли малость, — задыхаясь от поспешной ходьбы и волнения, шепнул было царевичу наставник.
— Чего неладно? Я же поклониться желаю государю — брату моему, царю Федору Алексеевичу. Не видал его давно.
И с этими словами Петр перешагнул порог.
Зотов, ни жив ни мертв, так и застыл у порога, не решаясь войти, и только сквозь полураскрытую дверь глядел: что будет дальше?
Степенно подошел царевич к ступеням, на которых стоял трон, охраняемый по бокам двумя золочеными львами, по образцу византийских царских престолов.
Федор, как и все думные бояре, сидящие тут, был удивлен появлением брата, но сейчас же ласково закивал головой в ответ на чинный, глубокий поклон мальчика, поднялся с места и поцеловал его в голову и в лицо, пока мальчик, по обычаю, приложился к руке царской.
— Што, али ты пришел с чем-либо на совет наш на царский?.. Жалуй, милости прошу… Просить, што ли, хочешь о чем? Сказывай… Поди сюда, ближе.
И, снова усевшись на троне, Федор поставил перед собою брата, словно невольно залюбовавшись смущенным, покрасневшим, почти пунцовым от волнения личиком царевича.
Смелость, с какой Петр явился сюда, вдруг покинула его. Он молчал, не зная, с чего начать?.. Мял в руках край своего кафтанчика и кусал пухлые, свежие губки красиво очерченного рта, чтобы не расплакаться громко.
Тут же сидели почти все те, на кого мальчик хотел принести жалобу брату: боярин Языков, Хитрово, Иван Милославских…
Ребенок не думал, конечно, делать заглазного доноса. Он знал, что каждое слово против этих бояр станет им известно. Он хотел этого, сознавая свою правоту, радуясь, что придется стать на защиту горячо любимой матери и, может быть, даже пострадать при этом…
Но выступить хотя бы и с таким большим делом при двадцати-тридцати боярах и царевичах, таких важных, почти сплошь — седобородых и седовласых… При этих думских дьяках и дворянах, сидящих поодаль и с таким вниманием кидающих взоры на малыша, словно бы они и не узнали его или приняли за какое-либо, незнакомое раньше, существо… Все это лишило самообладания мальчика. Он понимал, что стоит заговорить ему — вместе со словами вырвутся из груди невольные, непрошеные слезы… Унизительный, ребяческий плач, которого вообще не любил царевич. Даже если порой приходилось терпеть боль, Петр старался не плакать. А тут…
И, крепко сжав губы, мальчик продолжал молчать…
— Ну, что же ты, братишко? Или забыл, с чем шел? Забоялся при всех… Ладно. Ступай теперя. Скоро и кончим. Ко мне попозднее приходи, там потолкуем…
Ласковое предположение, что он «забоялся», словно укололо царевича. Способность говорить сразу вернулась к нему.
— Без страху пришел я, брат-государь мой, царь Федор Алексеевич. Челом тебе бью, жалобу приношу слезную… От себя да и от матушки государыни нашей, Наталии Кирилловны.
Сразу лица бояр приняли удивленно-встревоженное выражение. Послышались подавленные возгласы. Некоторые, как Языков и другие, словно чутьем догадались, о чем будет речь, и даже побледнели.
Царевич при вспоминании о матери ощутил, что слезы клубком снова подкатываются ему к самому горлу. Но еще крепился.
— Жалобу? Што приключилось? Сказывай скорее! Поди сюда… Садись…
И царь усадил его рядом с собою на широкое сиденье трона, где раньше худощавая фигура Федора выглядела так беспомощно.
— Што ж молчишь? Обидел-то хто тебя и матушку? Говори. Видно, дело не малое, што здесь нашел меня. Я слушаю.
— Обидел хто?.. Еще нет. А задумано… Вот он, — указывая на Языкова, звенящим голосом начал снова царевич, — матушке сказывал, из терема ее, из твоего дворца царского нас переселить задумали… Тесно-де тута. В новы хоромы нас… А то и вовсе с глаз твоих… А там… матушка сказывала, без твоей охраны царской, хто ведает, што учинить могут люди злые?! Не похуже, чем в Угличе было от Бориса Годуновых на царевича Димитрия, вот как в Истории писано… Я не за себя, за матушку боюся… Сироты мы, да брат же ты мне, государь, не чужой. Ужли не вступишься?? Ужли и угла нам с матушкой нету в доме родительском?..
Слезы снова так и брызнули из глаз царевича. Чтобы громко не разрыдаться, он умолк.
И все смолкло кругом.
Федор, прижав к груди головку брата, ласково отирал ему слезы и сам словно раздумывал о чем-то. Потом взглянул прямо в глаза Языкову, сидящему недалеко от трона, и спросил:
— Што значат речи царевича? Ну, буде, брат милый… Да не плачь же, негоже… На людях плакать невместно царевичу… Слышишь?..
Ласки, поцелуи и уговоры брата успокоили мальчика. Он затих.
А Федор снова обратился к Языкову:
— Слышь, Иван Максимыч, сказывал ты — сама государыня-матушка утеснения ради толковала тебе: прибавить бы покоев в ее терему али иное место дать для житья. А тут што слышно стало? Растолкуй, боярин.
То багровея, то бледнея, едва выдавливая слова из пересохшего горла, Языков поднялся и заговорил:
— Царь-государь, Господом Распятым клянусь: знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Может, я одно толковал, а государыня инако принять изволила. Ее государское дело. А мне ли от тебя, государь, твоего царского величества родню отлучать? И в уме того не было. Хоть на пытку вели. Все то же скажу…
Неловко стало всем и от клятвы, и от этих слов боярина, наглость и злоба уживались в их грубых, темных душах, но худородный выскочка Языков прибавил к этому и холопьей низости.
Снова наступило тяжелое молчание.
— Так, ин пусть оно так; верю тебе, боярин. Слышал, родимый, слышал, Петруша? Знай и матушке скажи: никто не посмеет на вас! Матушку али, храни, Бог, тебя обидеть — меня обидеть, мне зло сотворить. А бояре наши не станут царям своим, коим крест целовали, худо чинить. Верим мы. Иди с Богом, Петруша… Дела у нас еще…
С просветлевшим лицом встал ребенок, снова отдал обычный поклон царю, долгим, признательным, не обрядовым, от сердца поцелуем ответил на поцелуй Федора и вышел из палаты.
Снова едва поспеть мог Зотов за своим питомцем, когда тот кинулся обратно к матери, чтобы скорей рассказать ей все, порадовать родимую.
А Языков, заметя сквозь распахнувшуюся дверь фигуру Зотова, только губы закусил и спустя немного шепнул соседу своему, Хитрово:
— Знаешь, боярин, хто все сие лицедейство настроил?
— Хто… Уж не Полоцкий ли? Он на эти дела мастер… Да, слышь, помирает он…
— Нету… Иной, не столь полету высокого… Ярыжка приказная, Зотов, учитель Петрушеньки нашего. Видать, тоже в люди захотелось… На штуки пошел… к царице подбивается, ко вдовице неутешной… Хе-хе-хе… Ладно, я ему удружу…
— Да удружить надоть, коли так… Ты помолчи покуда. Вон царь в нашу сторону поглядывает. Потолкуем еще…
Они потолковали в тот же день. И решили судьбу Никиты Моисеича.
На Рождестве того же, 1680 года пришлось снаряжать чрезвычайное посольство для подписания мира на Двадцать лет с Крымским ханом. Во главе стоял наместник Переяславский, думный дьяк Тяпкин.
Расхвалив Зотова как знающего дело и умного человека, уговорили царя присоединить и его к важному посольству.
— А брата кто же учить станет? — спросил было Федор.
— Мало ль кроме есть у царевича учителей? Чему и учил Никитка его царское величество? Вон, царевич, Бог дал, не то Псалтирь — Апостол весь наизусть сказывать изволит. И пишет преизрядно. И счету всякому обучен… Иные учители потребны государю-царевичу… А Зотов не то школярить может кого, а боле добра принесет, коли в послах поедет.
Уговорили Федора — и Зотов со слезами на глазах узнал весть о своем «повышении», под которым скрывалось несомненное желание недругов царицы Натальи удалить от нее и от царевича преданного человека.
Петр и Наталья поняли хитрый ход бояр. Но делать было нечего. И немало плакал, долго скучал потом царевич по своем наставнике. Вспоминала его и царица.
Прошла зима; весна и лето — наступили своим чередом.
Одиннадцатого июля 1681 года сбылось то, о чем горячо мечтал юный царь, чего с нетерпением просили у Бога враги Нарышкиных, чего последние ожидали с тревогою, чуть ли не со страхом.
Царица Агафья подарила Федору малютку-сына, нареченного Ильей в память деда, Ильи Милославских.
Однако эта радость оказалась слишком мимолетной.
Четырнадцатого июля не стало царицы Агафьи, и те же люди, которые сообщили Федору эту тяжелую весть, несмело добавили:
— А и про царевича Илью дохтура довести приказывали твоему царскому величеству: больно скорбен младенец, ангел Божий… Кабы и его не призвал к себе Господь… Больно ненадежен, слышь…
