— Его высочество уже в начале обеда были весьма хороши и провозгласили тост за графиню Елизавету. Великая княгиня не стала пить. Тогда он потребовал, чтоб она пила здоровье его любовницы. Ее высочество, конечно, отказалась и хотела уйти…
— Какой ужас! — Вырвалось у Брюс.
— Слушайте дальше. Он догнал ее схватил за руку, подтащил к Понятовскому…
— Боже мой!
— Да, да. А потом при всех, вы понимаете? При всех сказал, будто не уверен, что браки действительно совершаются на небесах, что намерен исправить оплошность Господа и дарит свою жену тому, кто ей милее, а себе он давно выбрал кампанию!
— Что же вы мне раньше не сказали? — Прасковья Александровна встала. — У ее высочества такое чувствительное сердце. Боюсь как бы она чего над собой не сделала.
— Бог с вами графиня, — перекрестилась Нарышкина.
Брюсс громко объявила, что она ненадолго покинет кампанию.
— А что, пунш тяжеловат? — Под гогот солдатни с другого конца стола осведомился великий князь.
Прасковья Александровна метнула на него короткий взгляд своих холодных, оливково-зеленых глаз и вышла.
— Убила! Совсем убила! — Застонал Петр Федорович. — Возвращайтесь, сударыня! Нам без вас скучно!
Графиня проигнорировала последнее замечание цесаревича и выплыла из шатра. Она нашла Екатерину в ее покоях на втором этаже. Из открытого окна, выходившего на луг с шатрами, доносились бессвязные пьяные выкрики. «Два часа дня, а он уже набрался, как извозчик!» — с отвращением подумала Прасковья Александровна о наследнике.
Полная добродушная камер-фрау попыталась не пропустить Брюс, но та властно отстранила Шкурину и быстро прошла туда, где за китайской ширмой слышались громкие всхлипывания.
— Парас! — великая княгиня протянула к ней руки и вскинула заплаканное лицо. — Он… Он молчал… Ты не знаешь… Меня при нем… А он молчал… Ненавижу…
Прасковья Александровна протянула Като стакан и поддержала ей голову.
— Пей, пей скорее.
Великая княгиня набрала в рот воды, но не смогла ее проглотить. Слезы текли по ее красному распухшему лицу, все тело сотрясалось.
— Сердца никак не унять. — Екатерина схватила руку Прасковьи Александровны и прижала ее к груди. Брюс с ужасом ощутила резкие точки под своей ладонью, словно пойманная птичка билась о прутья клетки. — Нет сил. На что? Зачем? — Като захлебнулась. — Ужо ему! — Она погрозила невидимому врагу маленьким красным от натуги кулачком.
Брюс обняла великую княгиню и, тихо покачиваясь из стороны в сторону, стала баюкать ее.
— А-а-а-а, все будет хорошо, все пройдет… — ее узкая, изящная ладонь путалась в темных, растрепанных волосах Като. —
Баю, баюшки, баю,
Колотушек надаю!
Колотушек ровно пять,
Будешь ночью крепко спать!
Великая княгиня успокоилась. Она стала дышать ровнее, и на ее измятом, разом подурневшем лице застыла стоячая, как болото, тоска.
— Ведь мне не много надо, Парас, — мягко сказала она. — Я только прошу оставить меня в покое. Для чего же? — Слезы снова навернулись ей на глаза, и Прасковья Александровна опять крепко сжала пылающую ладонь своей подруги. — Он выкинул это второй раз…
— Второй раз? — Не поняла графиня. — Но каким образом?
Като грустно кивнула.
— Смешно, правда?
Брюс отрицательно помотала головой.
— Вчера ночью, я уже помолилась и легла. Все тихо, только часы: «тук-тук, тук-тук». Слава Богу, думаю, нет его. Вдруг голоса, развязные такие, за стенкой. Топот. Дверь пинком отворили, свет в глаза, и вся компания эта — голштинцы, Лизка. Обступили. Таращатся. Пьяные. Великий князь подошел, одеяло отдернул, стащил с кровати. Я в одной рубашке сквозной. Холодно. Из-под полу дует. Голова горит. Ноги ледяные. Все мутится, плывет… Он говорит: «Мадам, нам без вас скучно». Его друзья гогочут, а он с серьезным видом: «Я пришел с вами помириться. Будем добрыми приятелями. Берите своего любовника и идемте с нами веселиться!» Расступились: за ними Стась. Бледный. Молчит. Великий князь говорит: «Мы его встретили в парке и притащили сюда. Он ведь к вам шел, правда? Так чего прятаться?» Схватил меня за руку, толкнул к Понятовскому. А он… — голос Екатерины сорвался на самой высокой ноте и перешел в хрип, — промолчал.
— Подонок, — резко сказала Брюс.
— Что он мог сделать? — Слабо возразила великая княгиня, но Прасковья Александровна заметила какой обидой зажглись ее красные, уже начавшие высыхать глаза.
— Если ты его после этого не бросишь, можешь не рассчитывать даже на мое уважение. — в глазах графини засверкали колкие льдинки.
Като пожала плечами.
— У меня никого нет, кроме него, — она смущенно разгладила ладонями платье на коленях. — Он жалеет меня.
Ноздри Брюс гневно раздулись, но она не успела ничего сказать, потому что великая княгиня остановила ее жестом.
— Мне 30 лет, Парас. Кому я нужна?
— Мне тоже! — Черные дуги бровей графини взлетели вверх. — Ты, кажется, ставишь на себе крест? Я этого делать не собираюсь! — Она откинулась на спинку дивана.
— Не сравнивай. — Екатерина вытерла ладонью распухший, бесформенный нос. — Где мой платок?
— Да на, на, возьми. — Прасковья Александровна сунула ей в руку свой надушенный лоскуток шелка. — Что ты себя оплевываешь? Слава Богу, вниманием не обижена!
— Кто, Парас? Кто не обижена? — С досадой воскликнула Екатерина. — Великая княгиня, а не я. Кто меня знает, какова я, когда закрою дверь? Да и не надо это никому. Не я со Стасем, цесаревна с послом любятся… Вот где пусто-то!
— Хочешь проверить? — Мрачное лицо Прасковьи Александровны вдруг просияло.
— Что? — Устало спросила великая княгиня.
— Ну, какова ты сама по себе? Чего стоишь без всего этого? — Брюс тряхнула перед лицом подруги английским кружевом своих рукавов.
— Не хочу, — вяло выдохнула Като. — Ничего я не хочу. Все равно мое сердце там, где Стась. Хуже всего, что я вижу, как он подло поступил со мной, и не могу к нему не тянуться. Нет такого лекарства, после которого я руки его забуду. Привязчивость пустая. Как котенок, кто погладит, к кому и лащусь, хотя бы и сапогом пнул.
Брюс загадочно улыбнулась.
— Не бойся. Разом отрежет, — графиня доверительно взяла подругу за руку и посмотрела в ее дрожащее лицо. — Есть вещи, знаешь ли… — горячо зашептала она. — Такая сладость, что чем дольше, тем больше хочется, — свистящий шепот графини перешел во вздох. — Боязно перешагнуть, ух. Пустота и ветер вот тут, — она провела ребром ладони посередине груди, — зато потом все, что было раньше такой жалостью, такой мелочью покажется! — рот Прасковьи Александровны презрительно искривился. — Как в детстве с обрыва в речку прыгать: дикий страх, как бы головой в дно не ткнуться, а потом пузыри сквозь воду и солнце, и скорей, скорей выплыть, пока воздух не кончился! — Графиня перевела дыхание.
Громадные, потемневшие глаза Като смотрели на нее, по тонким искусанным губам пробегала дрожь.
— А, — махнула рукой Брюс, — какие у тебя в детстве обрывы?
Великая княгиня не обиделась. Ее, казалось, занимала в этот момент какая-то другая мысль.
— Но ты же ездишь верхом, — продолжала графиня. — В болоте по пояс, с ружьем… Ты меня поймешь.
Като вдруг резко оттолкнулась от дивана и встала.
— Все едино. Ну-ка, говори как на исповеди, чем ты меня лечить вздумала?
— Хочешь посмотреть? — Лукаво улыбнулась Брюс, беря подругу за руку и потянув к окну на другой стороне комнаты. — Фу, как у тебя тут все зашторено! Белый день, а кажется, будто вечер.
Екатерина равнодушно пожала плечами.
— Ну смелее, смелее, — подбодрила ее Брюс. — За занавеской твоей зареванной рожи не видно.
Като соскользнула с дивана и последовала за Прасковьей Александровной. Она давно привыкла к грубоватой нежности графини, чьи неистощимые выдумки были головокружительны и опасны, а характер столь смел и бесстыден, что даже у великой княгини замирало сердце.
Дамы выглянули сквозь тонкое стекло во двор. На лужайке перед Обеденным корпусом несколько фрейлин играли во волан. Маленький оперенный шар высоко взлетал над кустами шиповника, окаймлявшего песчаные дорожки. Кавалеры следили за игрой, перебрасываясь насмешливыми репликами по поводу искусства своих пассий и время от времени доставая неудачно заброшенный кем-нибудь волан. Несколько сменившихся с караула офицеров-преображенцев сидели в отдалении на чугунной скамье с львиными ножками и лениво жевали медовые пирожки, запах которых привлекал рои пчел. Идиллической картинке в оконной раме не хватало только тонкошерстных французских коз с лентами и цветочными гирляндами на рогах, чтоб объявить ее шедевром метра Ватто.
Неожиданно мяч, посланный сильным ударом ракетки, просверкал на солнце алым оперением и, перелетев через всю площадку, запутался в кустах над головой преображенцев. Упустившая его дама всплеснула руками и деланно захныкала.
