И князь Александр улыбнулся ей и кивнул, прежде чем перевести взгляд на епископа Меркурия, выступившего из алтаря и осенившего весь клир широким крестным знамением. Она же не могла отвести взгляда, не могла не смотреть на Александра и знала, что только ей одной дано видеть, как он светится, будто лучшая свеча из всех, что сияли в празднично озаренном храме Святого Георгия Победоносца.
— Ты так и прилипла к нему очами, Саня! — сердито шепнула ей в самое ухо Евпраксия.
— Тебе-то что за туга, Пракса! — еще сердитее прошипела в ответ Александра. Лицо ее горело, от былой усталости не сохранялось и следа, сердечко колотилось, как у тех птах, которых вчера поутру она выпускала на волю в честь праздника Благовещения на берегу Невель-озера.
Под пение ирмоса[19] девятой песни канона в алтарь понесли Плащаницу, и князь Александр нес ее вместе с тремя сыновьями Всеволода Большое Гнездо — своим отцом Ярославом и двумя стрыями, Борисом и Глебом. И Александре казалось, что сейчас произойдет чудо — Христос встанет из Плащаницы и благословит прекрасного Ярославича. И ей до того живо вообразилось сие невероятное, что и впрямь померещилось, будто луч света от Плащаницы на мгновение озарил висок и щеку князя Александра.
Потом настал торжественный миг, когда во всем храме воцарилась благоговейная тишина, все тихо выстроились к крестному ходу, и у многих в руках оказались иконы, в том числе и у княжны Александры — небольшой образ Благовещения Божьей Матери. Она видела, как Александр изготовился с тяжеленной зла-щеной хоругвью Воскресения Христова, которую держал одной своей десницею так, будто это легкое перьевое опахало… Вдруг со звонницы долетел удар колокола — один, другой, и на третий удар младший брат Александра, десятилетний княжич Михаил, решительно шагнул вперед, боязливо держа пред собою светящееся кандило[20].
— Воскресение Твое, Христе Спа-асе… — разом грянули епископ и хор.
— …ангели поют на небесех… — с великой радостью подхватили все люди.
За Михаилом двинулись с пудовыми хоругвями Ярослав Всеволодович и Александр Ярославич.
— …и нас на земли сподо-о-оби…
За великим князем и его сыном шел другой брат Александра — восемнадцатилетний Андрей — с огромной иконой в руках. Такую бы икону и такую хоругвь Александре вдвоем с Евпраксией и не осилить бы поднять, а они несли их беззаботно.
— …чи-и-истым сердцем… За Андреем уже шел сам епископ Меркурий, и золотое кадило[21] в его жилистой руке качалось на цепях, раздавая всему миру кудрявые завитки курящегося ароматного дыма.
— … Тебе-е-е славити!
Медленно истекало наружу из храма радостное человечество, и вот уже дошла очередь до княжны Александры выйти в черное сияние ночи и счастливо вдохнуть в себя упоительного весеннего воздуха. Она чувствовала, что всем сердцем влюблена в своего жениха.
И у нее закружилась голова от восторга… Ах! — чуть не упала она навзничь на руки Евпраксии и тотчас от души рассмеялась, прежде чем подхватить дальше милую сердечную стихиру крестного хода, которую уже пели в четвертый раз. Тут ей в голову заскочила шальная мыслишка: загадать, сколько раз споют «Воскресение Твое, Христе Спасе…», покуда возвратятся в храм, столько у нее будет от князь Александра сынишек. Е-ди-и-и-ин… Два-а-а-а… Три-и-и-и-и… Четы-ы-ы-ыре… Уже хорошо! А еще только половину храма обошли. Пя-а-а-ать… Ше-е-е-есть… Се-е-е-едмь… О-о-о-о-о-смь… Ух ты! Как у Всеволода Большое Гнездо. Ну, еще больше! Де-е-е-евять…
Столько родила на свет ее будущая свекровина, двоих, правда, уж нет на свете, но зато еще один ожидается, ради которого Феодосия Мстиславовна не может на свадьбу сына в Торопец приехать, сидит в Новгороде, бережется.
Де-е-е-есять… Единона-а-а-адесять… Двана-а-а-а-адесять… Ну хватит же, достаточно!
— Воскресение… — начал было в очередной раз запевать идущий впереди Михаил своим милым, еще детским голосом, — ух, так бы и расцеловать его! — но епископ знаками показал, что хватит. Крестный ход вошел в притвор, к закрытым дверям храма, и остановился. Епископ возгласил «Слава святей…» Начиналась пасхальная утреня. Тут уже пели «Христос воскресе из мертвых».
Дванадесять, значит. Хорошо-то как!
Княжна тотчас спохватилась и покраснела от стыда — ведь гадать и загадывать грех! Да еще на таком загадывать — на пасхальной стихире!.. И ведь только что исповедовалась. Как же теперь причащаться? Надо снова каяться…
Князь Александр как держал хоругвь одною десницей, так и посейчас продолжал держать. Ох и силушка в нем! Этак он и ее, жену свою, на одной руке держать сможет? Надо будет попросить его потом. Боже ты мой, неужели она ему женой станет? И верится и не верится. За что же счастье такое? Ей, загадывальщице, грешнице, которую и к причастию нельзя допустить, а не то что… Но, думая так о себе, княжна Александра где-то в глубине души ничуть уже не сомневалась в том, что ей, и только ей назначено судьбою быть самой счастливой невестою и суждено дать счастье самому главному жениху на всей Руси Великой.
Глава шестая
ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!
Он все время поглядывал в ее сторону, и всякий раз веселое волнение охватывало его — хороша, очень хороша! Нигде не сыскать лучше девушки, чем высватанная им Саночка. И когда он нес тяжелую хоругвь, то загадал себе, что если не устанет десница, не потребует помощи другой руки, значит — по всей жизни пронесет он любовь свою к будущей жене. Что такое любовь, он понимал смутно, но разве это постоянное и необоримое желание всегда смотреть в ее сторону не есть любовь? Еще ему хотелось, чтобы она встала ножками ему на ладонь, а он вытянул вперед руку и нес ее так. Разве это не любовь?
Когда входили в храм, ему уже очень тяжело было держать в руке хоругвь, но он вытерпел и донес ее до самой ячеи, в которую она вставлялась древком и оставалась там до следующего Крестного хода. Он тотчас хотел перекреститься, но десница затекла и уже не слушалась. Он даже рассмеялся от непривычного ощущения — никогда такого не бывало, чтоб рука да не стала слушаться. Взглянул снова на княжну Александру и вновь встретился с нею трепетным взором. А ведь еще целая седмица до свадьбы!
— Христос воскресе! — возглашали с амвона епископ и другие служители.
— Воистину воскресе! — спешило, как можно громче, отозваться все человечество в храме, как можно бодрее и радостнее. И Александру казалось, что в этом единодушном всеобщем возгласе, в котором все голоса сливаются воедино, ему удается услышать тоненький голосок полоцкой княжны, привезенной ему в наилучший подарок к Светлому Христову Воскресению. И это ее трогательное «и» — «вои-истину» — одновременно и детское и очень женственное — волновало его до такой степени, что он даже испугался — как же так, Пасха Христова, а я не о Господе думаю и восторгаюсь, а об этой девочке, которую лишь второй раз в жизни вижу. Прости меня, Иисусе Христе! Ты был со мною со дня моего рождения, ласково заботясь обо мне и оберегая меня с помощью ангела-хранителя, а я вместо того, чтобы думать только о тебе, думаю о ней, о моей Саночке…
— Христос воскресе! — в который уж раз восклицали на амвоне, и Александр Ярославич спешил загладить свою вину перед Господом, всю душу вкладывая в изъявление великой преданности и любви к Нему:
— Воистину воскресе!
И две слезинки, как искорки из бушующего костра, высверкивались из глаз Александра, мгновенно высыхая, настолько были горячи. Он попытался заставить себя больше не думать о невесте, полностью сосредоточившись на самой главной в году церковной службе, что стоило ему немалого труда: все рассыпалось, когда шея сама собой поворачивалась, а взгляд невольно пускал стрелу свою в заветную цель и безошибочно находил ее — вон она — необыкновенная — глаза, как бирюзовое пламя, рот полуоткрытый, да неужто можно утерпеть до свадебного дня?!.
А надо терпеть. Время долго тянется, да быстро пролетает. Глядишь, и дождешься ты, влюбленный юноша, заветного часа. Смотри-ка, ведь еще недавно кругом церкви с Крестным ходом шли, а вот уж и Слово огласительное Иоанна Златоуста епископ Меркурий читает. Скоро литургия начнется, потом и вся ночь Великая минует, да так и вся Светлая седмица в праздничных радостях проскачет.
И снова, стараясь не думать о Саночке, он тихо шептал вместе с епископом волшебное Златоустово Слово о Пасхе, давно уж наизусть знаемое:
— Ад, где твоя победа? Смерть, где твое жало?
Во время литургии ему удалось побороть себя и думать больше о воскресении Христовом, он смотрел на икону, и, как часто с ним бывало, Господь стал казаться ему живым, а не изображенным.
Наконец началось причастие. Александр, как всегда, с трепетом приблизился к чаше.
