Слова Ивана подействовали. Вернувшись на место, Андрей налил два бокала вина, протянул один из них Хорькову.
— Ну ладно, помиримся!
Лицо Ивана, наблюдавшего сцену примирения, посветлело. Он повернулся к сидевшему рядом Федору Немчинову и стал расспрашивать его о знакомых тулянах. Их беседу прервал дворецкий Масеич. Подойдя к Ивану Родионовичу, он потихоньку, чтобы не привлечь внимание гостей, доложил:
— Там поп пришел, к вам просится.
— Какой поп? Сорока?
— Он самый.
— Не нашел другого времени! Пусть завтра зайдет.
— Просит, чтоб непременно сейчас.
Баташев недовольно поморщился.
— Проведешь его ко мне.
— Слушаюсь!
Сказав Немчинову, что он на минутку отлучится, Баташев вышел.
— Зачем пожаловал, батя? — встретил он Сороку.
— Зашел вот. На новоселье.
Иван Родионович не нашелся сразу, что ответить попу.
— Спасибо, не забыл.
— Я‑то не забыл. А вот вы мной погнушались.
— Что ты, у нас ведь только свои собрались.
— И я вроде не чужой. Руду-то кто вам показал?
— Помню.
Баташев подошел к стоявшему в углу кабинета шкафчику, достал оттуда бутылку рому, налил два бокала.
— Давай, батя, выпьем, во здравие дома сего!
— Вином откупиться хочешь? Нет, благодарствую. Коли я не к масти козырь, делать мне здесь нечего.
— Да ты не обижайся!
— Мне не на вас, на себя обижаться надо. Покажи, как выйти-то!
Иван молча пошел провожать незваного гостя.
Отсутствие Ивана Родионовича в зале осталось незамеченным. Пир шел горой.
Долго трещали после званого обеда головы у гостей, долго вспоминали они баташевское празднество. Потратились Баташевы не зря. С похвалой отписывали помещики своим родственникам в столицу о хлебосольстве и богатстве заводчиков, добавляя в конце, что, хотя и простого они звания, знакомство с ними водить можно, в накладе не останешься.
Ни днем, ни ночью не умолкает шум на молотовых фабриках — тяжело грохают кувалды, беспрерывно звенят наковальни. С визгом и лязгом жуют металл плющильные станы в новых мастерских. Два раза в сутки распахиваются массивные дубовые ворота заводов, обнесенных высокими, прочными заборами.
Сначала на завод пропускали людей, идущих на работу. Как капли дождевой воды, стекаясь вместе, образуют ручьи, вливающиеся потом в реку, так стекались в один могучий поток отдельные группы шедших на завод работных. Лица людей, изо дня в день тянувших свою каторжную лямку, были, казалось, навек пропитаны заводской копотью. На вид сухощавые, работные были словно вылиты из железа: жилистые руки, слегка согнутые спины дышали могучей силой. Скинув с себя пропахшее потом веретье, обнажившись до пояса, становились кузнецы, кричные мастера, катали к горнам, обжимным молотам.
А те, кого они сменяли, устало брели к проходным воротам, чтобы, кое-как добравшись до дому, наскоро похлебать постных щей с сухарями и забыться в тяжелом сне до новой упряжки.
И так день за днем, неделя за неделей. Тяжело всем — и молодым, и старым, кажется, не глядел бы ни на что. А ни одного воскресенья не было без того, чтобы не собирался народ на Заполье. Пели песни, хороводы водили. Пожилые, посиживая в сторонке, присматривали за молодежью.
Не одна заводская девка сохла по Ваське Рощине. И не зря: парень статный, красивый, на такого не хочешь, да заглядишься. А он ни с кем на особицу не важивался. Посидит со стариками, послушает, как вспоминают они прошлое — и домой. За последнее время совсем редко стал бывать на поляне и за брагой перестал ходить. На все расспросы отмалчивался или отвечал коротко:
— Медведя выслеживаю.
И впрямь он часто пропадал из дому. Уйдет спозаранку в лес на озеро, сядет где-нибудь на бугорке и сидит. А то ляжет на спину, закинет руки за голову, глядит, как плывут над верхушками сосен пушистые облака.
Не оставляют думы парня. Одна за другой бегут перед глазами картины того, о чем рассказывал Лука, что пережил за свою недолгую жизнь сам. Плохо простому человеку. Где ни живи — везде для него хомут найдется. Не зря в народе говорят: не будет пахотника — не будет и бархотника. И доколе так будет, неизвестно.
Отправившись в один из дней побродить по лесу, Рощин сделал большой крюк: хотелось побольше белых грибов набрать, посушить на зиму, а они, как назло, не попадались. То ли пал когда по этим местам прошел, выжег всю грибницу, то ли еще что произошло, только нет грибов — и вся недолга.
Набродился парень до того, что ноги загудели. Решил отдохнуть. У низкорослого березняка, толпившегося в низине, присел: в траве, словно прячась от любопытного глаза, краснела костеника.
Где-то неподалеку монотонно стучал дятел. Постучит-постучит по сухостойной вершине, прислушается и опять за свое. Тишина. В такую даль редко кто забирается: медведей да рысей боятся, разве только заплутается кто.
Набрав ягод, Васька поднялся на пригорок и присвистнул от удивления: целая семья боровиков стоит. Обошел кругом — такого грибного места еще не встречал. Срезал один гриб, другой — как на подбор, ни одного червивого. Сюда надо ходить, на всю зиму насушить можно.
Только нагнулся, чтоб в корзину начать собирать, — шишка на голову упала. Поглядел вверх: вот так оказия! Грибы на сучках растут!
— Свят, свят! Что за наваждение?
Зажмурил глаза, перекрестился — все, как было! Откуда грибам на дереве быть? Рядом еще шишка наземь упала. Глянь, белка на суку сидит, на Ваську посматривает.
— Вон оно что! Знать, тоже запасы на зиму готовит.
Хотел было сучком в нее кинуть — не пугай честных людей! — да раздумал. И без того у белки врагов много.
Сел на поваленное ветром дерево, вынул из-за пазухи скрыль хлеба и замер: с болота не то плач, не то стон какой-то послышался. В иной раз опрометью бросился бы с этого места, но после случая с белкой посмелей стал.
«Никак баба плачет. Не обидел ли кто?»
Пошел на голос, продираясь сквозь чащобу. За кустами начиналось болото, затянутое зеленым с проседью мхом. Шагах в двадцати от берега, рядом с низенькой сосенкой, спиной к Ваське сидела девушка. Уткнулась лицом в колени и плачет.
«Не болотница ли?»
Вспомнилось Ваське, как бабы зимой на супрядках рассказывали. Живет болотница на чарусах — топях непроходимых, людей к себе заманивает. Волосы по плечам распущены, глаза бирюзой искрятся, брови, как лук, изогнуты. Сидит на чарусе, белыми кувшинками заросшей, и зовет: «Иди, не бойся, иди!» Ступишь ногой в чарусу — в бездонную пропасть провалишься. А болотнице только этого и надобно. Не зря по ночам над такими местами огоньки горят: души утопленников светятся, путников предостерегают.
Хотел потихоньку назад поворотить, скорей от того места бежать, да спохватился: болотницы-то ведь только при луне наверх выходят, боятся солнышку показаться, а сейчас вон как светит! Может, и впрямь заплуталась чья?
— Эй, чего плачешь?
Девушка, вскрикнув, вскочила и снова села, испуганно глядя на Ваську.
— Да это никак Наташка?
Проваливаясь по колено, полез к ней.
— Ты чего тут делаешь?
Узнала Ваську, виновато улыбнулась и еще пуще заплакала.
— Ну, чего ты?
— Испугалась я.
— А сюда-то чего залезла?
— Я оттуда, — махнула рукой, — за кислицей лазила. Матушка хворает, кисленького захотелось ей, а близко всю вырвали.
— Где же ягоды-то?
— Провалилась, рассыпала все. Грибов вот набрала.
— Это разве грибы? Пойдем на сухое.
Наташка поднялась, но только сунулась ногой в болото, назад к сосенке метнулась, дрожит вся.
— Пойдешь, что ли, а то здесь брошу!
— Боюсь я.
— Давай руку. Со мной везде пройдешь!
До сухого добрались молча, Наташка только изредка всхлипывала.
— Показывай, каких грибов набрала? Эх ты, собиральщица!
Все маслята с синюшками в болото вытряхнул.
— Посиди тут, отдохни.
Через полчаса с полными боровиков лукошками тронулись к дому.
Отец Наташи — тот самый молотовой мастер, чей горн стоял рядом с Васькиным, жил на краю села, в маленькой курной избушке. Редко кто знал, что фамилия его Котровский, больше кликали по прозвищу — Саламыгой. И впрямь был он какой-то забитый, ледащий, с редкой, словно выщипанной, бороденкой. Наташа удалась в мать: такой же слегка вздернутый нос, льняные, чуть вьющиеся у висков волосы, большие синие глаза. Когда Васька впервые увидел ее на руднике, она показалась ему невзрачной. А сейчас — словно кто подменил девчонку! Иль это оттого, что повзрослей стала?
Дорогой шли молча. Раза два только Васька сказал:
— Держись за мной, топь здесь.
Когда подошли к околице, неожиданно для себя спросил:
— В воскресенье на Заполье придешь?
Наташка голову пригнула, не ответила.
— Тебя спрашиваю.
