— Я — Куч, атаутл, сын волка и орлицы морской…
— Ишь ты… знатного роду! — насмешливо отозвался кто-то из обступивших Куча людей. — Оно и видать, что волчий сын… А на нартах что у тебя?
— Но-но, — важно ответил Куч, — трепещите! Это «мой господин — великий тойон Ше-лих… Он бежит в Охоцку к жене своей, а имя ей На-та-шен-ка!.. На-та-шен-ка! — повторил он еще раз внушающе. — У нее пироги есть будем…
Охотчане были людьми, которых не могло остановить ружье в руках одиночки, но они угадывали какой-то смысл и правдивость в словах краснолицего человека. Неизвестно, чем могла бы кончиться неожиданная встреча, но тут зашевелилась меховая куча на нартах и из нее выглянуло смертельно бледное лицо, неузнаваемое в склеенных кровью клочьях буйно отросшей бороды. Куч, поддерживая жизнь Шелихова, как и свою, сырым собачьим мясом, в последние дни пути перерезал всех собак, а нарты тащил на себе, с неимоверными усилиями одолевая по пять — десять верст в сутки.
— Это я, ребята, я!.. Григорий… Шелихов… — свистящим шепотом проронили спекшиеся губы. — Скорей… домой доставьте. Этот варвар, — человек на нартах указал глазами на Куча, — снежку… подать не хотел и пса пристрелить… отговаривался…
Куч не понимал слова «варвар», но жалобу Шелихова на то, что он не позволял мореходу удовлетворять жажду снегом и не пристрелил случайно упущенного из рук пса, который теперь плелся за ним, понял.
— Нельзя снег пить, когда крови мало и здесь пусто, — хлопнул себя индеец по глубоко запавшему животу. — Смерть! И пуля осталась одна, ее нельзя тратить на пса… Я берег ее для человека или зверя, от которых должен был защищать его жизнь или тело! — Куч, как бы в доказательство своей правоты, вертел над головой ружье, заряженное последней уцелевшей у него пулей.
Как ни грубо упрощенными были представления охотчан о чувстве товарищества, следуя которому человек в тяжких испытаниях, насылаемых иногда суровой природой Севера, разумно помогает другому, — они все же чутьем стали на сторону неведомого краснолицего человека, едва державшегося на ногах.
— Ладно, опосля разберетесь, кто кому виноват… В ноги, хозяин, поклонишься человеку этому, что тащил тебя на себе и снегом твою жизнь не докончал… Ну, мужики, впрягайтесь, выручим кормильца нашего охотского, не дозволим задубеть на глазах крестьянских… Свозили богатства его, свезем и хозяина! Ведро винца за тобой, Григорий Иваныч… Э-эх, наддай! А ты, крашеный, от нас не отставай…
Варнаки немало в прошлом поработали на складах и кораблях Шелихова и привыкли видеть в нем покладистого работодателя.
Шутки-прибаутки, смех охотских варнаков напомнили Кучу зверобоев-добытчиков из оставленной на Кыхтаке ватаги Шелихова. «Союзные нам люди, довезут нарты куда следует», — подумал Куч, сбрасывая лямку с плеч, растертых под мехом парки[11] до живого мяса.
— Силен и зол краснорожий чертушка! — уважительно подшучивали варнаки над Кучем, над легкой иноходью индейца, который передвигался вслед за нартами по глубокому снегу с зажатым подмышкой тяжелым ружьем. — И сколько, поди, переходов с этаким грузом осилил! Занятной человяга!..
Бездомовные, круглый год ходившие в жалком отрепье варнаки представляли собой рабочую силу в Охотске на портовых работах, из них же пополнялись зверобойные ватаги некоторых купеческих судов, выходивших из Охотска в неведомые просторы океана на поиски морского зверя.
В безморозное время года варнаки жили вольными артелями, ночуя где придется, а зимой собирались в «скиту» — кабаке известной всем охотчанам Растопырихи. Ей они обязывались отапливать кабак своими силами. Случайно наткнувшаяся на обессилевшего Куча партия бродяг и «выбежала», как они говорили, в окрестности Охотска на поиски дров для простывшего кабака.
Варнакам предстояла тяжелая работа — в лесах, вырубленных вокруг Охотска на корабельные надобности, найти и свалить плохими топорами несколько подходящих елей или берез да волоком, а то и на плечах дотащить их по глубокому снегу до дверей кабака, а там порубить и протопить огромную избу.
Варнаки и не подозревали, глядя на легкую поступь и каменно-спокойное лицо индейца, как укорял себя в душе Куч за слабость, проявленную перед людьми, когда он, не зная, что находится уже вблизи Охотска, отсчитывал последние шаги, оставшиеся ему и Шелихову в жизни, и даже готов был рискнуть последней оставшейся пулей — прицелиться в тащившегося в недоверчивом отдалении пса. Допустима ли такая слабость в воине великого племени колошей-кухонтан?
Да варнакам, впрочем, было и не до Куча. Впрягшись в нарты Шелихова, они уже обвиняли друг друга в излишнем мягкосердии.
— Ишь, размякли! Вместо дров купца обмерзлого к бабе на печь взялись доставить… Он те не размякнет, когда ты за хлебом к нему постучишься. Эх, слюни-люди! — корил товарищей матерой, но внешне неказистый, небольшого роста и сухопарый варнак Хватайка, бежавший в кореню так, что от него пар валил.
Хватайка был непримиримым врагом купцов, чиновников и вообще всех людей не варнацкой жизни.
— Растопыриха без дров и в холодную избу не пустит. У купца, скажет, и грейтесь. Купеческий рубль тяжелей исправницкой плети, сопливые! Забыли, как этот самый обмерзлый за полтину в день души наши покупал с рейда через бар корабли разгружать?! Сколько народу кажинную осень гибель свою там находит!.. Ей-слово, слюни, а не люди! — хрипел Хватайка, прибавляя ходу.
До Шелихова долетали злые слова Хватайки, и мореход, лежа под мехами, опасливо прощупывал подложенный в головах кожаный мешочек, в котором было более десяти тысяч рублей ассигнациями, наторгованных на Камчатке. Доведаются варнаки — не задумаются прирезать и ограбить безохранного купца. Но вскоре сам устыдился своих опасений, когда услышал чей-то веселый и крепкий голос.
— Гляди-ка, братцы, Хватайка на купца рычит, а сам, что кобель-вожак, хвост распушив, под нартами расстилается, ажно пар над ним курится!.. Я так смекаю: находка наша — не простецкий купец мороженой, а человек с понятием… Слыхали, как Пьяных, корабль приведши, у Растопырихи куражился, чего они в Америке накуролесили? Доставим цела-невредима, он за награждением не постоит — всю зиму с вином будем, а по весне… в компанионы к нему припишемся, в море выйдем… за долей, за волюшкой!.. Беспременно этому человеку пособить надо!..
Вот эти-то слова и успокоили купца. Однако, как непонятный урок, они в то же время не довели открывателя Америки до самого необходимого ему сознания — что только в народе, как бы ни был затоптан ногами сильных человеческий образ таких вот варнаков, может найти он, мореход, почву и опору для своей Славороссии.
Америка — Славороссия! Его Славороссия, о ней уже говорят в народе, к ней стремятся люди, — мельтешились в голове Шелихова несвязные, но радостные мысли, и под разбойный присвист варнацкой ватажки его впервые за два месяца пути охватило чувство блаженного покоя и полной безопасности.
Наконец замелькали приземистые деревянные строения Охотска. Варнаки с большим бережением протащили нарты с Шелиховым по вкривь и вкось расползающимся улицам городка. Улицы были завалены отбросами зимнего сидения горожан по избам.
«Чего это шумуют варнаки?» — услыхав гомон человеческих голосов на улице, с опаской думали старожилы и с ленивым любопытством старались что-нибудь разглядеть в щель примерзнувших к подоконнику волоковых оконцев.
— Везут на нартах чего-то, не иначе — медведя убили и к шелиховским амбарам волокут… Продать или на водку выменять, — уверенно рассказывали бабы, выскочившие на мороз поглядеть на варнацкий поезд.
— Чего тащите, охотники? — спрашивали они варнаков.
— Шелиховой Наталье медведя приволокли… Гулять у нее будем! — отшучивались варнаки.
Наталья Алексеевна в жарко натопленной избе, распустив застежки сарафана, кормила грудью трехмесячного сына.
— Батя летом вернется, а Ванюшка большой будет, гукнет, пузырь выпустит и скажет: «Батя, здоров будь, батя, — шепотом занимала она сына. — Нашего, мол, полку, батя, прибыло… Теперь втроем Америку воевать будем… Я, Ванюшка, ты да мамонька… А мамка тебя, батя, не пустит, а без мамки и я никуда ни ногой… Так и знай, батя!» — теребила она пальцы на дрыгающей ножке мальца.
— Отворяй дверь, хозяюшка! — закричали под окном храпы. — Знатного зверя мы к тебе приволокли! Хозяина доставили! Выставляй ведро вина, не то к Растопырихе свезем и на водку обменяем! — выкрикивали на улице варнаки, предвкушая угощение и тепло в шелиховской избе.
Все это было так необыкновенно и неожиданно, что Наталья Алексеевна замерла — и от страха и от радости.
— Люди! Ох, где вы, люди? Слышите, Григорий Иванович прибыл! Встречайте! — вскричала она не помня себя. Но так как в избе никого не было и никто услышать ее не мог, она выскочила на крыльцо в одном сарафане да еще и с полуголым младенцем на руках.
