— Почерк сходен с рукою Тонненберга, — сказал Юннинген, — но письмо явно подложное. Я прежде не водил с Тонненбергом знакомства и не стоял бы за него, если бы клевета не коснулась меня. Мог ли я передать письмо, которое в первый раз теперь вижу? Говорят, будто бы Вирланд уехал в мой замок. Забавно придумано! И я узнал о том в день моего приезда в Дерпт. Но он не осмелится показаться там, или я иступлю меч об его голову.
Юннинген горячился. Ридель с ужасом подумал о коварстве Вирланда, прикрытом личиною искренности.
Следствием разговора с Юннингеном было свидание с Тонненбергом.
— Прости меня, достопочтенный Ридель! — сказал Тонненберг, бросившись обнимать его. — Мне бы довольно было нескольких слов для обличения Вирланда, но я хотел, чтобы ты не от меня услышал доказательство клеветы его. Вирланд подговорил беглеца, грабителя Рамме, опозорить меня, написать под мою руку гнусное письмо. Но на что мне раздирать горестью твоё сердце и мучить себя напоминанием о похитителе Минны?..
— Рыцарь! — воскликнул Ридель. — Если ты любил её, помоги мне найти похитителя. Отомсти за несчастного отца!
— Жаль тебя, почтенный Ридель! — сказал Тонненберг, сжимая его руку. — Но что делать? — Послушай, друг Юннинген, ты недавно узнал меня, а полюбил по-братски. Отправимся искать Вирланда! Князь Курбский и дерптский воевода помогут мне. Вассалы мои и московские воины будут стеречь по разным дорогам. Предатель от нас не уйдёт. Ах, Минна! Минна! Вот и верь прелестному личику!
— Друзья мои, — сказал Ридель, — я не поверю, чтоб она согласилась быть за Вирландом... Она скорее умрёт.
— А если счастье, — перебил его Тонненберг, — поможет мне найти твою прекрасную Минну, я уверен, многоуважаемый Ридель, что ты назовёшь меня сыном твоим.
Тысячи проклятий Вирланду и полдюжины кубков вина скрепили возобновление дружбы Риделя с Тонненбергом, и рыцари почти со слезами вырвались из объятий плачущего старика.
Бригитта, прогнанная Риделем, нашла себе пристанище у тётки Тонненберга, просившего, чтобы бедная старушка, неутешная о Минне, была призрена из сострадания его родственницей.
Сумрак распространялся по небу, когда Курбский увидел вдалеке русский стан, расположенный под Вейсенштейном. Княжеский аргамак далеко за собою оставил других утомлённых коней, но Курбский желал ещё ускорить его бег и, объяснясь с Мстиславским, облегчить тягость огорчённого сердца. Время настало ненастное; осенняя сырость от близости болот и дождь, порывавшийся с облаков, наносимых холодным ветром, умножали мрак; вскоре совсем стемнело. Но сквозь леса, по местам вырубленного, уже приметно было слабое зарево от огней сторожевого отряда, и Курбский увидел на холмистом возвышении вспыхивающее, почти угасающее от дождя пламя костров, разложенных между шалашами, сплетёнными из древесных ветвей. Копья, щиты и мечи, на гладкой стали коих отсвечивался огонь, развешаны были на шестах и на ветвях. Простые ратники грелись у огня на голой земле; войлоки, растянутые на жердях с той стороны, откуда бушевал ветер, укрывали их.
Владимир, окружённый стражей, так отстал от князя, что потерял его из виду. Курбский оглянулся и, не видя своих спутников, удержал своего коня.
У одного шалаша лежали на земле два ратника; за навесом нельзя было видеть их лиц, но слышен был их разговор.
— Худо совсем, — говорил один. — Пять недель стоим под Пайдою[17], а до проклятого этого гнезда не доберёмся.
— Воевода похвалился во что бы ни стало взять — так надо взять.
— А чрез болотное море птицей не перелетишь. Сколько снарядов погрузло, сколько силы потрачено!
— Правда, а если бы с нами был князь Андрей Михайлович Курбский?
— Иное дело: тут не о чем думать. Идёшь за ним, и он везде выведет. С ним бы давно были в Колывани[18]. А то стоим здесь столько времени понапрасну. Запасы исходят; голод не свой брат, погонит нас к Руси.
— То-то воевода и гневен, — сказал вполголоса другой.
— Да гневайся на себя! — отвечал товарищ. — Неудача всякому не по сердцу, а догадки не у каждого много.
Курбский с беспокойством слушал этот разговор, досадуя на безуспешные усилия Мстиславского. В это время подъехали Владимир и другие всадники.
— Ну, вот мы и в стане, Владимир, — сказал князь. — Бедный юноша, ты даже не знаешь, в чём тебя обвиняют, ты терпишь за любовь к Адашеву. Напомни, что говорил ты о заключении Адашева в дерптскую башню?
— Князь... я не говорил, но рыдал. Ты знаешь, чем Адашев был для нас; тебе известно, как чтило его семейство наше...
— Но в горе ты мог произнести несколько слов... а чужая клевета могла их дополнить.
— Свидетель Бог, что никому я зла не желал, никого оскорбить не хотел.
— Так, но печаль неосторожна в словах. Помнишь ли, что говорил ты над прахом Адашева?
— Что говорил я? Не помню слов моих; и мог ли я помнить себя у могилы Адашева?
— Ты сказал, что осиротело отечество, могут и это прибавить к твоему обвинению.
Владимир задумался.
— Ещё одно смущает меня, — сказал он, — грамота, которую я привёз к тебе от князя Курлятева.
— Но в тот же день ты вступил в Коломенскую десятню под знамёна Даниила Адашева. Грамота осталась у него, и при мне Даниил бросил её в огонь. О чём ты вздыхаешь, Владимир?..
— Какое-то худое предчувствие тревожит меня.
Пламя костра осветило приближающегося всадника.
Курбский узнал его и тихо сказал Владимиру:
— Не считать ли худым предчувствием встречу с воеводой Басмановым?
— Не ждали тебя, князь! — закричал Басманов. — Что тебя привело сюда? Не задумал ли помогать нам?
— В чём? — спросил Курбский. — Если винить невинного, то я не вам помощник.
— Невинного? — сказал Басманов. — Не всякий ли прав, кто служит не царю, а Адашевым?
— Не говори об Адашевых. Один уже в земле, другой в опале. Но если любить их есть преступление, то и войска, и вся Москва полна преступниками...
— От царских очей ни один преступник не утаится, — резко сказал Басманов.
— От Божьей руки ни один клеветник не скроется, — тем же тоном проговорил Курбский.
— О ком ты, князь, говоришь?
— О тех, которые тайными путями собирают на ближнего стрелы невидимые, прислушиваются к шёпоту досады и скорби; каждому слову дают противное значение, каждую речь превращают в злонамеренный умысел с тем, чтоб на гибели других основать своё счастье...
— Кто посмел снять цепи с оскорбителя царского? — вскрикнул Басманов татарскому голове, указывая на Владимира.
— Я! — сказал Курбский.
— Выше голову, юноша! — сказал Басманов Владимиру с язвительной улыбкой. — Храбрейший воевода взялся быть твоим заступником.
— Басманов, не говори так...
— Не угрожай мне, князь Андрей Михайлович, предки мои не слыхали угроз от твоих предков.
— Не считайся со мною в старейшинстве, — сказал Курбский. — Дед и отец твой призывали в молитвах святого моего прародителя князя Фёдора Ростиславича, а ты всегда стоял ниже меня в воеводах.
Воеводы сошли с коней пред раскинутым шатром князя Мстиславского, окружённым вооружёнными всадниками.
Мстиславский не мог скрыть досады при нечаянном прибытии Курбского. Он не желал иметь его свидетелем своих неудач и тем более не желал уступить ему славы взятия Вейсенштейна. Мстиславский знал, что ревельцы с боязнию ожидали приступа русских, не предвидя надёжной обороны, но не уходил от Вейсенштейна. Воины ослабевали в трудах, наряды гибли в болотах, запасы истощались, но, раздражённый неудачами, Мстиславский хотел одолеть Вейсенштейн и природу. Ему недоставало искусства и мужества Курбского. Неудивительно поэтому, что он встретил Курбского с холодностью и выслушал его с негодованием.
Владимир стоял среди суровых татар, готовых, по одному мановению военачальника, занести убийственное железо над своей невинной жертвой.
— Князь Курбский, я не ведаю, кто здесь первый воевода? — сказал Мстиславский.
— Тот, кого прошу я, — отвечал почтительно Курбский.
— Ты просишь и повелеваешь! — воскликнул Мстиславский. — Не я, но ты снял оковы с оскорбителя царского.
— В чём оскорблён государь?
— То царь и рассудит, — сказал надменно Мстиславский, — не имею времени с тобою беседовать.
Он повелел воинам наложить оковы на Владимира.
— А ты, — продолжал он, обратясь к татарскому голове, — как дерзнул преступить мои повеления, допустить снять с преступника цепи?
— Моя вина... — едва мог промолвить татарин, преклонясь пред Мстиславским.
