В дерптской православной церкви Святого Георгия пели над гробом Адашева: «Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу твоему притёк вопию», — и плакал Курбский, вспомнив слова друга, склонясь над гробом его.
И понесли тихо в церковную ограду гроб Адашева при бесчисленном стечении русского воинства, приезжих псковитян, новгородцев, рыцарей и граждан дерптских. День был пасмурный, но вдруг показалось солнце и блеснуло на гробе, опускаемом в обитель тления. Первая горсть земли туда Посыпалась из руки Курбского. Шибанов и Непея, бросясь на колени, рыдали над могилою, готовой сокрыть навеки славного мужа.
Сколько раз ни возобновляется в мысли скоротечность жизни, но человек столь развлечён в чувствах, столь слаб сердцем, столь предан свету, что всегда с каким-то недоумением видит гроб того, который незадолго изумлял его или могуществом, или славою; дивится, словно случилось событие неслыханное. Самая зависть, неутомимо преследующая свои жертвы, на время успокаивается; самое злословие часто не дерзает бросать своих стрел за пределы гроба.
Так, враги Алексея Адашева, поражённые известием о его смерти, онемели на время. Один голос истины был слышен над прахом его. Ничто не мешало литься слезам благодарным.
— Мир тебе, добрый военачальник! — сказал поседелый гражданин феллинский, подойдя к могиле. — Тебя оплакивают не одни соотечественники, но и мы — чужеземцы; не одни те, с которыми ты побеждал, но и побеждённые тобою.
Уже холмик набросанной земли означил место, где навеки от лица живых скрыли Адашева, как вдруг в толпе расходящегося народа послышался голос: «Покажите мне последнее жилище его!»
Неизвестный юноша, который, казалось, только что приехал из дальнего пути, шёл поспешно к могиле Адашева.
— Поздно я прибыл! — воскликнул, всплеснув руками, — я не застал тебя, я не простился с тобою!
Курбский узнал Владимира, сына вдовы Марии, преданной роду Адашевых. Но Владимир не видел его и, казалось, не видел ничего, кроме земли, которую орошал слезами.
— Отец несчастных, ты ли в могиле? Благотворитель наш, зачем ты оставил нас? Любимец царский, твоё ль здесь жилище? Чужая земля приняла тебя. Осиротели друзья твои, осиротело отечество. Где ты, Адашев?
— Здесь всё, что было в нём тленно, — сказал Курбский, указав на землю, — там, — продолжал он, указывая на небо, — всё, что в нём было бессмертно.
Владимир взглянул на Курбского и прижал его руку к своему сердцу...
— Князь, я спешил, — сказал он прерывающимся голосом, — но уже не увиделся с другом твоим.
Все окружающие взирали с участием на слёзы, бегущие из глаз благородного юноши, как вдруг появился полковой голова, сопровождаемый двумя татарскими всадниками, велел схватить его и наложить на него оковы.
— Остановись! — крикнул Курбский, — и чти моё присутствие.
Суровый голова обернулся.
— Князь! — проговорил он почтительно, — таково повеление воеводы князя Мстиславского.
— Князя Мстиславского? — повторил в недоумении Курбский. — Что это значит, Владимир?
— Не знаю вины моей, — сказал юноша, слова эти были произнесены с той твёрдостью, которая свидетельствовала о его искренности, — но повинуюсь!
— Куда ведут его? — спросил Курбский.
— В стан князя Мстиславского.
— Я еду с ним! — сказал князь и, сняв цепи с рук юноши, бросил их татарам, а слугам велел подвести коней себе и Владимиру.
Голова сопровождал князя. Татарские всадники ехали в отдалении.
Глухой шум раздавался в народе. Каждый толковал по-своему о случившемся. Проходящие останавливались и с любопытством взирали на грозного русского вождя. В числе их был и отец Минны.
В то самое время, когда всё внимание Риделя было устремлено на Курбского, кто-то из проходящих нечаянно толкнул дерптского старейшину.
Ридель, нахмурясь, оглянулся и узнал Вирланда. Дворянин не скупился на извинения.
— Полно извиняться, любезный Вирланд, я уверен в твоём красноречии.
— А не в преданности? Нет, прошу отличать меня от рыцаря фон Зинтена, который толкает проходящих, хотя за триста лет предки его...
— Знаю...
— Толкались в поварне моих предков.
— Видно, что Зинтен сменил у тебя Тонненберга.
— О нет, между ними есть разница. Зинтен всех толкает от гордости, Тонненберг всюду вталкивается от низости. Только ему не везде удаётся...
— Да, у меня не удалось...
— То же и у Норбека.
— Как, он пировал у Норбека и свёл с ним дружбу?
— Да ещё удружил, подвёл полк Адашева к его замку! Обнадёживал москвитян добычей, с тем, чтобы самому быть в половине. Мало того: лицемер убеждал Норбека, что всего благоразумнее сдаться.
Ридель покраснел, вспомнив, что по внушению Тонненберга уговаривал многих рыцарей к сдаче замков их московским воеводам.
— Однако Норбек, — продолжал Вирланд, — едва было не разрубил приятелю головы. Если все, — сказал он Тонненбергу, — будут помышлять о сдаче своих замков, а не о защите их, то мы сами предадим врагам свою честь и отечество.
— Теперь не время противиться, — сказал Ридель, вздохнув, — нас гнетёт судьба, в этом случае я не виню Тонненберга, но радуюсь, избавясь от него, и благодарю тебя, любезный Вирланд.
— Благодарите его самого. Если б письмо его к Юннингену не облегчило его в бесчестных поступках, вы нескоро бы от него избавились.
— Знаешь, сегодня я встретил его. Он в двух шагах прошёл мимо меня и глядел с такою смелостью, как ни в чём не виноват, будто бы и не заметил меня.
— Может быть, он не узнал вас по слабости зрения, — сказал Вирланд с усмешкой. — Тонненберг, впрочем, смог разглядеть, что вы богаты...
— Ты думаешь, что он хотел жениться из одного корыстолюбия?
— Нет, не из одного корыстолюбия: он корыстолюбив для мотовства.
— И, однако ж, при нашей размолвке он сказал мне: «Ты можешь верить этой клевете, а я не имею нужды тебя разуверять», — и более ни слова.
— Не правда ли! — воскликнул с пылкостью Вирланд, — что он любил не Минну, а её богатство? Можно ли так равнодушно потерять надежду быть супругом прекрасной?
— Но как согласить с корыстолюбием равнодушие Тонненберга.
— Равнодушие — было коварство. Он почувствовал себя уличённым и стал бы оправдываться, если б мог оправдаться.
— Я счастлив, — сказал Ридель, — что не погубил мою добрую Минну, не выдал её за негодяя. Кажется, она забыла о нём, только не знаю, отчего более прежнего не терпит тебя.
Вирланд хотел улыбнуться, но видно было, что ему нелегка была эта улыбка.
— Да, — сказал он, — чего не случается на свете? Я слышал, что те, кто не терпел один другого, часто сильнее любили друг друга после брака, нежели те, которые до свадьбы бредили от любви... Любовь сильнее рассудка, а время сильнее любви.
Ридель задумался, он никогда не был расположен принять Вирланда в родство, сколько не хвалился дворянин знаменитостью предков. Он был нужен Риделю только для партии в пилькентафель.
— Откровенно скажу тебе, Вирланд, — проговорил старик, — что не выдам Минну против её воли. Ей жить с мужем, и я не хочу, чтоб она жаловалась на отца.
Вирланд что-то хотел ответить, но оскорблённое самолюбие спутало его мысли.
— Что тебя выманило из дома? — спросил Ридель, . стараясь переменить разговор.
— Любопытство, которое столько же сильно во мне, как своенравие в женщине.
— Ты видел погребение Адашева?
— Видел и радовался, что добрые люди оставляют свет, в котором им тесно от порочных, злых и глупых и где столько препятствия добру, столько гонения уму, столько досад и печали, что слишком невыгодно долго жить...
— Знаю я вас, нелюдимов! — сказал, усмехаясь, Ридель. — Вы браните жизнь, а пожить не откажетесь.
Они дошли до дома Риделя. У крыльца Вирланд хотел проститься.
— А партию в пилькентафель? — сказал Ридель. — Отобедай с нами.
Вирланд услышал голос Минны и решил идти за Риделем.
— Ах, Бригитта! — воскликнула Минна, взглянув в окно, — опять Вирланд! Как же избавиться от этого бродящего злословия?
Слова эти были сказаны так громко, что Вирланд услышал их. Ридель вошёл в комнату и поспешил к пилькентафелю, но Вирланд не следовал за ним.
Миновало несколько дней. Вирланд не приходил в дом Риделя, и Минна, к удивлению отца, снова сделалась задумчивой. Ридель заставал её в слезах, и на вопрос его, от чего плачет, она отвечала: «Мне что-то скучно, батюшка».
Скука налетает на девушек при легчайшем ветерке своенравия, и Ридель не слишком тревожился, но шахматная доска и пилькентафель, потребность играть с Вирландом обратились в привычку. Наконец, он решил послать своего прислужника, толстого Книппе, просить к себе Вирланда, а сам между тем, чтоб рассеять туман, бродивший с утра в его голове, после пересудов в дерптском магистрате, взял свой родословный свиток, сел к цветному окну и, стряхнув пыль, стал рассматривать все ветви родословного дерева. Всё, что слышал он о своих предках, тогда оживилось в его воспоминании.
