Тогда Вирланд, теряя время за шахматами, стал проклинать свою расчётливую обдуманность, мешался в игре, сердил Риделя и смешил Тонненберга и Минну.
Тонненберг знал о злословии Вирланда, догадывался о причине, но не показывал неудовольствия, как будто не обращая внимания на язвительного насмешника. Вирланд и сам был довольно осторожен в присутствии рыцаря, и если иногда забывался, Тонненберг отвечал ему презрительным взглядом и не входил в спор. Иногда рыцарь даже хвалил Риделю остроумие Вирланда, сожалел с Минною о его страсти злословить. Однажды только, выведенный из терпения, он отозвал его в сторону и сказал ему: «Я прошу вас, любезный дворянин, не утруждать себя красноречием, чтоб поберечь вашу голову!»
Вирланд промолчал; но с того времени старался разведать о Тонненберге и спешил сообщить Риделю вести, которым старик не поверил и, споря, опрокинул с досады шахматную доску.
Оскорблённый недоверием, Вирланд в бешенстве возвратился в свой дом.
— Безумные надежды! Безумная страсть! — кричал он. — Я стал добровольно посмешищем. И к чему разуверять своенравного старика? Легкомысленная влюбилась в рыцарскую мантию. Пусть же обольёт её слезами! Но у меня ещё осталось средство. Эстонец Рамме должен через два дня возвратиться, если письмо сохранено и Юннинген сдержит слово, — тогда увидим!..
Минуло три дня. Минна сидела с Бригиттой в саду перед любимым своим цветником и забавлялась, слушая рассказы старушки.
— Теперь не надобно будет за четыре месяца до свадьбы созывать гостей, как было перед свадьбой вашей матушки, — говорила Бригитта. — О, если б не одолела московская сила и не заперла пути к Дерпту, тогда бы собрались и на вашу свадьбу благородные рыцари со всех сторон. Наехали бы и ревельский фрейгер, и рижские фохты; повеселились бы высокоименитые командоры и сам светлейший, владетельный дерптский епископ. А теперь каково-то он в Москве поживает? Бедные мы овцы без пастыря! Только скажу, что нет худа без добра: скорее отпразднуем, а то бывало: на свадьбе ли, на крестинах ли и в чуже — голова от пированья кругом пойдёт. На ваших крестинах, барышня, гости две недели в замке без отдыха праздновали. Зато из кубков столько наплескали рейнвейном, что призвали конюхов завалить полы сеном. Было хлопот всем докторам в околодке — лечить рыцарей, из которых иной в это время влил в себя целую бочку рейнвейну... А все на свадьбе без бед не обойдётся! При встрече жениха и невесты, как ни упрашивают званых гостей забыть прежние ссоры и на пиру всем быть друзьями, всякий, в знак согласия, поднимает вверх свою руку, а после посмотришь: вино всех перессорит.
— Я люблю видеть рыцарей на турнирах, а не на пирах, — сказала Минна, оправляя белокурый локон, скатившийся на её румяную щёчку.
— И ещё любили смотреть на невест, когда их встречает жених, — сказала Бригитта. — Скоро ль я полюбуюсь, когда жених и званые гости встретят нас у городских ворот, и в честь вас, обёртывая на скаку красивых коней своих, чапраками блестящих, будут в щиты стучать копьями; зазвучат трубы и флейты, и при пении, крике и ружейной стрельбе вы въедете в город. На вас будет жемчужный венок с дорогими каменьями, и вы будете увешаны кольцами и золотыми цепями. Для каждого колечка место найдётся.
— Мне трудно будет и двигаться, — сказала Минна.
— Тем лучше! Ведь вас повезут в колеснице. Пусть всякий видит, что вы дочь старейшины дерптского... А кому и быть богатым, как не ему? Правду сказать — и милый ваш рыцарь богат... Никогда серебром не дарит меня, всё золотыми деньгами. Видно, у него их много в замке его. О, вы будете ещё богаче.
— Ах, Бригиттушка, я думаю, счастье не в богатстве, а в любви того, кого любишь.
Бригитта продолжала выхвалять Тонненберга. Минне приятно было слышать о нём, но разговор был прерван прибежавшим растрёпанным эстонцем, который, запыхавшись, едва мог промолвить Минне: «Госпожа-барышня, господин-батюшка кличет вас».
Минна весело побежала, но каково было удивление её, когда отец сурово встретил её.
— Минна! — сказал он, — с этого дня Тонненберг не появится в доме моём. Не отлучайся от Бригитты. — А ты, — продолжал он, обратясь к старушке, — будь при ней безотлучно, ни на шаг из дома!
— Тонненберг не появится? — спросила Минна.
— Я не хочу и слышать о нём. Ты не должна и думать о нём!
Ридель вышел из комнаты, оставя Бригитту в недоумении и Минну в слезах.
В тот же вечер Минна слышала продолжительный стук в ворота дома Риделева, но не отпирали их; слышала грубый голос привратника и, взглянув в окно, увидела удаляющегося рыцаря. По белому перу на голубом шлеме она узнала Тонненберга.
Набегающие облака заслонили сияние вечернего солнца. Минне казалось, что лучшие надежды её скрылись за облаком бедствия.
ГЛАВА VIII
Болезненный одр
Жизнь человеческая подобна дню, который то проясневает, то вдруг становится сумрачным. Но иногда бедствия, как тучи, соединяются, всё вокруг нас облекают унылым мраком или озаряют грозным светом, и тогда только рассеиваются, когда солнце жизни нашей сойдёт с небосклона и тишина смерти, как ночь, успокоит нас.
Так думал и Адашев, получив весть, что царь отринул просьбу его предстать на суд, повелел судить его и Сильвестра заочно. Доносители были и судьями их: признали их достойными казни; но как бы из одного милосердия, Иоанн, смягчив приговор, повелел Адашеву переменить титул воеводы на звание наместника выжженного Феллина и удалил Сильвестра на пустынный остров Соловецкий.
Наиболее скорбел Даниил Адашев, наиболее негодовал Курбский; но Алексей, в злополучии твёрдый, сохранил спокойствие души добродетельной.
— Суд на безответных! — говорил Курбский. — Да будут же безответны предатели в день последний! Но чтоб постигнуть всю дерзость, на которую они посягнули, чтоб понять всю злосчастную перемену души Иоанна, прочти грамоту нашего друга, с которою тайно прибыл ко мне Владимир — старший сын почтенной Марии...
Адашев узнал руку князя Дмитрия Курлятева: «И мы, друзья Адашевых, боимся прослыть чародеями, — писал Курлятев, — когда во всей Москве слух идёт, что Сильвестр и Адашев одним волшебством успевали. Не знаем, верит ли в душе тому Иоанн, но видим, что обвинил их, а предстать к оправданию не дозволил».
Письма Адашева едва ли достигли Иоанна. Доносители могли не допустить их и трепетали при мысли о возвращении и Адашева, и Сильвестра, зная, что появление их, как возвращение дня, покажет всю черноту клеветы безумной, во мраке кроющейся. Лесть предстала к трону в одежде сетования, и коварство под рясой смирения. Многомолитвенный постник и воздыхатель архимандрит Левкий, иноки Вассиан и Мисаил стали наряду с обвинителями и судьями. «Премилосердый царь!» — говорили клеветники Иоанну. — Уже по чародействам Сильвестра и Адашева и воинство, и народ любят их более, нежели тебя; молятся за них более, нежели за царский дом твой. Увы, видели мы, бедные, что и тебя, великого и славного государя, они как бы в узах держали; враги здравия твоего сокращали трапезу твою — ни яств, ни пития не давали в меру; а влекли тебя в землю казанскую чрез леса дремучие и пески палящие; когда же ты простёр на Ливонию руку, тогда завистники славы твоей хотели остановить тебя; орла удержать на полёте. Увы, государь! Не своими очами смотрел ты на царство твоё; но когда отогнал от себя василисков чарующих, открыл очи на всю державу твою, сам и правишь, и судишь, казнишь рабов и милуешь. Денно и нощно вопием ко Господу в молитвах смиренных, чтобы ты не призвал Сильвестра и Адашева, да не погубят вконец царство твоё, да не лишимся тебя, как лишились мы царицы безвременно».
«Так, — продолжал Курлятев, — они, растворяя яд смертоносный сладостию ласкательств, отравляли сердце Иоанна. Царь созвал думу. Но, когда прочли обвинение, митрополит Макарий встал с места своего и, обратясь к государю, пред всеми сказал: «Мы слышали обвинение, но не видим обвиняемых. Повели предстать им. Услышим, что скажут, и тогда дадим суд по правде». Умолк первосвятитель, безмолвствовал царь, смутились доносители; но, не ожидая царского слова, возопили: «Царю ли быть в одной палате с крамольниками? Обаятели и царя очаруют, и нас погубят! В присутствии их онемеет язык обвинителей...» Иоанн повторил слова сии, Сильвестр и Адашев осуждены».
— Что скажешь ты? — спросил Курбский, когда Адашев дочитал письмо.
— Друг! — отвечал Алексей Адашев. — Помнишь ли ты пение при гробе брата твоего, храброго князя Романа? Так житейское море воздвизается бурею напастей. Не скорби, Даниил!
Даниил Адашев, погруженный в мрачное размышление, как бы пробудился при сих словах.
— Но в чём обвиняют меня? — спросил он.
— В чём обвиняют! — сказал Курбский. — Ты — брат Адашева, ты — зять Турова; а здесь примечают за всеми нашими действиями, передают все наши слова...
