«Если виновны мы, да подвергнемся смерти, — писал к Иоанну Адашев, — но пусть будет нам суд пред тобою, пред святителями, пред боярскою думою». Того же просил и Сильвестр.
ГЛАВА VII
Дом старейшины дерптского
Все воеводы знали о доносе на Адашева, но не видели его унижения. С тем же величием души, как и прежде, он беседовал с ними; с тем же усердием подвизался для Иоанновой славы. Торжествуя кротостью, он не однажды отвращал пламенник войны от замков и хижин, отдалял полки всадников от нив сельских, облегчал участь пленников, склонял командоров и фохтов ливонских уступать победу без кровопролития бесполезного; а внушения его человеколюбия были столь сильны, что и суровые воины смягчались сердцами и не смели даже и заочно преступить волю Адашева, как бы боясь оскорбить своего ангела-хранителя — невидимого свидетеля жизни.
Не в одном воинстве чтили Адашева — молва о его добродетелях обошла Ливонию. Многие из рыцарей ливонских старались снискать приязнь Адашева, — и особенно дерптский рыцарь фон Тонненберг.
Бывают случаи, в которых одна и та же цель представляется к успеху порока и к торжеству добродетели. Так, сияние солнца, помогая блистать алмазу, в тоже время способствует кремнистой скале отбрасывать тень. Тонненберг умел согласить свои виды с желаниями Адашева. Казалось, он действовал из одного сострадания к единоземцам. Так думал и добродушный Ридель, привечая Тонненберга, в котором — может быть, и скоро — надеялся обнять зятя. Правда, о Тонненберге доходили до него разные слухи, но проступки его он относил к пылкой молодости. Тогда в беседах рыцарских кубки не осыхали от вина, и потому многое, чего бы не извинили в наш век, считалось тогда удальством.
Ридель был богат, Минна — прекрасна. Удивительно ли, что Тонненберг старался ей нравиться! Между рыцарями Минна никого не видала отважнее; удивительно ли, что он нравился ей! Минна, не понимая чувств своих, краснея застенчиво, опускала в землю свои прелестные голубые глаза, встречаясь с красноречивыми взорами рыцаря, но снова желала их встретить. Тонненберг невинному сердцу льстил так приятно, что прелестное личико Минны невольно обращалось к нему, как цветок, по разлуке с солнцем тоскующий. При Тонненберге ей в шумных собраниях рыцарей не было скучно, без него и на вечеринках не было весело. Прежде Минна любила подразнить новым нарядом завистливых ратсгерских дочек, но когда привыкла видеть Гонненберга, то лишь тот наряд ей казался красивее, которым он любовался, и самое лёгкое, блестящее ожерелье тяготило её, когда рыцарь отлучался из Дерпта. Сметливый отец уже рассчитывал, во что обойдётся свадебный пир, а старушка Бригитта заботилась, вынимая из сундуков высоких бархат, дымку, ленты яркие, кружева золотые и раздавая прислужницам — шить наряды для Минны.
— Не торопись, Ева. Поскорее, Марта. Не по узору шьёт Маргарита: жаль и шелков, и дымки; а ты, Луиза, по бархату выводи золотою битью листы пошире, — говорила хлопотунья старушка. — Смотри, пожалуй! Марта не в пяльцы глядит, а любуется в стенное зеркало на свою пёструю шапочку, расправляя по плечам разноцветные ленты! О чём ома думает? Не о работе, а о песенке: Юрий, Юрий... Ой уж мне...
— Не брани её, Бригитта. Пусть всякий думает о том, что любить, — говорила Минна, перебирая в ларце свои цепочки и кольца.
— А о чём задумалась Минна, рассматривая так пристально янтарное с кораллами ожерелье?
— Помнишь ли, Бригитта, я была в этом ожерелье на празднике командорши Лилиенвальд?
— Где в первый раз увидели рыцаря фон Тонненберга?
— Да... — отвечала, закрасневшись, Минна.
— И потому-то оно вам полюбилось? А как понравится вам, — спросила лукаво старушка, повёртывая высокою чернолисьею шапкою, — этот дамский наряд? Вы обновите его, когда вкруг богатой рыцарской колесницы будут толпиться по улицам Дерпта и друг другу шептать: «Смотрите! Вот едет молодая фон Тонненберг!»
Минна улыбалась. Вдруг она услышала в дальней комнате стук от опрокинутой шахматной доски и разлетевшихся шашек. Вошёл отец.
— Этот человек всегда меня сердит! — сказал он.
— Кто, батюшка? — спросила Минна.
— Кому быть, как не спорщику Вирланду, который мне досаждает вечным противоречием.
— И все за шахматы?
— Нет, в тысячу раз хуже. Он вздумал порочить честных людей! О, если бы узнал фон Тонненберг, то Вирланд бы с ним поплатился!
— Этот Вирланд — несносный человек, — сказала Минна. — Он надоел мне насмешками, а ещё больше — похвалами. Для чего, батюшка, вы пускаете его в дом?
— А кто будет играть со мною в шахматы и пилькентафель? Мало найдётся таких игроков. Вирланд преискусно играет, хоть я всегда выигрываю.
Минна, зная язвительность Вирланда, не хотела и расспрашивать, что говорит он о Тонненберге.
Вирланд был дворянин, который выводил род свой от незапамятных времён, но, довольствуясь обширным поместьем, не добивался рыцарской чести. Нельзя было сказать, чтоб он не был остроумен, но всегда ошибался в своих расчётах. Природа отказала ему в приятной наружности: маленькие глаза его разбегались в стороны, рябоватое лицо не оживлялось румянцем, но в сердце кипели страсти, и сильнее других была, по несчастью, влюбчивость. Неудачи раздражали его, и, желая отыграть умом то, что он проиграл наружностью, он находил удовольствие противоречить всем и каждому. При всём том стоило прекрасной девушке сказать ему несколько ласковых слов, чтоб раздуть искру, тлеющую в его сердце.
Вирланд увидел Минну, и снова любовь заставила его позабыть всё, о чём напоминали насмешники. Обманываясь милой улыбкой Минны, он рассчитал, что для получения руки её нужно приобрести расположение отца её и что для этого нужно угождать его склонностям. Ридель более всего любил играть в шахматы, и Вирланд проводил с ним целые вечера в этой игре. Ридель имел слабость сердиться за проигрыш, и Вирланд всегда доставлял ему случай выигрывать, а по расчёту, чтоб скрыть умышленные ошибки, спорил с Риделем в каждой безделице.
— Ты не смог бы выиграть, — говорил Ридель, складывая шахматы и принимаясь за кружку пива.
— Очень бы мог.
— Но если бы я...
— Нет, вы поступили бы иначе.
— Ты споришь по привычке...
— Лучше спорить, нежели соглашаться по привычке, как заика рыцарь Зейденталь. Вчера я сказал ему: «Какое приятное время!» — «Д-да, вре-емя прият-тное!» — отвечал он. — «Жаль только, что ненастно», — «Д-да, не-е-настно». Я помирал со смеха.
— Правда, что он соглашается по привычке, — сказал Ридель.
— И этого не скажу. Он соглашается потому, что иначе он должен бы молчать, а молчать всю жизнь так же трудно, как баронессе Крокштейн перестать говорить.
— Или как тебе перестать насмешничать.
— Мне ли смеяться над такою почтенною древностью, которая каждое утро расцветает, чтоб восхищать беззубого Ратсгера Бландштагеля.
— Вот Ратсгера ты можешь бранить вволю.
— Совсем нет: Ратсгер человек добрый, и добрее, чем скряга фон Гайфиш, у которого и десяти дней не пировали на свадьбе; умнее, чем рыцарь фон Дункен, который на балах отживает свою молодость, и, право, Ратсгер более любит отечество, чем какой-нибудь фон Тонненберг, который ласкался около богатой дочки бургомистра, чтоб скорее пустить в оборот капитал его на гончих собак.
— Злословие, любезный Вирланд! Тонненберг и сам не беден.
— Да, в залесье, около Нарвы, у него остались какие-то развалины, в которых живут старые совы; или, как говорил он, у него есть обширный замок, где он бывает наездом, а скитается всюду и за несколько лет прожил целый год в Новгороде.
— Ты нападаешь на Тонненберга.
— Как нападать на такого великого рыцаря? Я говорю судя по росту его.
— Ты слышал, что он заслужил награду на турнире?
— Да, он получил награду потому, что ему хотели дать награду.
— Нет, потому, что он храбр.
— Нет, потому, что он за день дал пир и так угостил всех храбрейших рыцарей, что на другой день никого не осталось храбрее его.
Так Вирланд спорил с Риделем, не щадя в насмешках никого и особенно тех, которых считал для себя опасными соперниками. Впрочем, он умел, кстати, похвалить родословную Риделя, гостеприимство его, уменье жить, не упускал случая сказать приветствие Минне, но скоро увидел, что, проигрывая в шахматы, в тоже время проигрывал и в любви. Он слышал, как часто имя Тонненберга повторялось в устах Минны; он видел, как румянец живее играл на щеках её при входе рыцаря; видел, как трепетала рука её, принимая от Тонненберга нечаянно упавшее колечко или сорвавшуюся с косынки жемчужинку.
Тогда Вирланд, теряя время за шахматами, стал проклинать свою расчётливую обдуманность, мешался в игре, сердил Риделя и смешил Тонненберга и Минну.
