в ноздрю спящему. Тот отпрянул от двери и ошалело заморгал глазами. Осмыслив, в чем дело, буркнул, вытирая рукавом рот:
— Побью, Грищк…
И опять, привалясь к двери, закрыл глаза, засопел.
Гришка сплюнул, сбил на брови кунью шапку и снова заходил взад-вперед, тяжело волоча ноги. Однако через некоторое время он шагнул к товарищу и принялся дергать его за рукав.
— Мить, а Мить, проснись!
— Ну?.. — рыкнул тот, приоткрывая один глаз. — Смена идет али царь?
— Не-е!.. Ты скажи, когда мы хватали князя Старицкого, ты ничего не приметил У него во дворе?
— Быдто не… — с подвывом зевнул Митька.
— Эх, тюря! Кони стояли подседланные! И серый в яблоках — ничей, как боярина Овчины. А в горницах боярина не оказалось. Смикитил?..
Митька выкатил оба глаза, соображая.
— Стало быть… убег?.. К чему бы?
— Вот я и говорю — к чему? Не донести ли царю?..
Мимо озадаченных молодцов, посверлив их неласковым взглядом, проковылял старый горбатый часовщик-итальянец и скрылся в дверях Спасской башни. Митька сплюнул ему вслед, покрестился и потом уже ответил:
— Знамо, потребно донести…
Зазвонили часы.
— Царь! — предостерегающе шепнул Митька, вытягиваясь рядом с дверью.
Григорий обернулся, сорвал шапку.
Грозный, никем не сопровождаемый, медленно шел от черного крыльца теремных хором, глядя в землю.
— Свети! — сурово, негромко приказал он опричнику.
Григорий распахнул окованную дверь, схватил фонарь, зажженный заранее, и застучал каблуками по каменным ступенькам.
— Не беги! — прикрикнул царь, поскользнувшись.
Они осторожно спускались в пддземелье, с каждым шагом погружаясь во все более плотный мрак и сырость.
Когда остановились перед низкой дверью из дубовых досок, скрепленных ржавыми полосами железа, Иван вырвал дужку фонаря из рук опричника, и тот поспешно затопал наверх.
Царь вошел в пытошную.
Близко от порога, слева, у стены стоял голый стол и табурет; на столе зеленела пузатая медная чернильница и лежали раскиданные перья и листы бумаги. В дальней стене виднелась другая дверь. Перед нею, держась за скобу, стоял Малюта, сбычив голову. Выжидающе смотрел на царя.
Глаза у него в свете факела, горевшего за колонной, взблескивали, как у волка.
Иван несмело как-то шагнул к столу.
Увидя чистые листы, смял один, швырнул под ноги.
— Молчит?..
— Упрям! — не сразу ответил Малюта. Тряхнул цыганскими лохмами, добавил ядовито: — От доброго корени ветвь…
— Холоп!.. — выпрямись, крикнул царь. — Язык вырву!
Тот втянул голову в плечи.
— Князя!.. — потребовал Грозный.
Поставил на стол фонарь и сел так, что лицо его осталось в красноватом пляшущем мраке.
Раздетого по пояс Старицкого Малюта поставил в полосу мутного света от фонаря. Грозный долго ощупывал глазами длинную, тощую фигуру князя.
Тот молчал и с ненавистью косился здоровым глазом на Малюту. Правый глаз его завешивало вздутое багровым волдырем и рассеченное кнутом надбровье.
Грозный прижался плечом к мокрой стене, сказал князю с угрозой:
— Не молчи!.. Не распаляй душу мою!..
Старицкий качнулся, отступил в тень.
— Вели хойопу удалиться, — дыша со свистом, попросил рн. — Речь мою слышать не ему…
Палач поднял кнут.
Князь выкрикнул с отчаянием:
— В могилу упрячу тайну свою, ироды!..
Царь зыкнул, и Малюта исчез.
Положив на стол посох — как бы отгородившись им от князя, — Иван с усмешкой горечи и презрения обронил тихо:
— Молви, брат…
И стал слушать, не дрогнув ни единой чертой окостеневшего лица…
— Умыслили мы, московский воевода Челяднин-Федоров, да стольный боярин Дмитрий Овчина, да я — Володимер Андреев, князь Старицкий, да коломенский посадник, да главный казначей — новгородский епископ…
Старицкий называл имена родовитейших бояр резким, обрывающимся голосом, делая частые, торопливые передышки.
Перечислив около полста имен, он умолк и принялся вытирать кровь, потекшую из надбровья.
— Читай… поминальник дальше! — притопнул Грозный.
Старицкий отшатнулся, протянул к Грозному окровавленную ладонь, закричал:
— Иван! Не поминание по усопшим читал я!.. Гляди, это — кровь боярина, и она возопиет о мщении! Назвал я многие имена не ради спасения своего, а чтобы удержать тебя от безумства. Остановись, Иван! Цвет земли Русской идет против тебя!..
Грозный медленно потянулся к посоху и прижал к нему вздрагивающие пальцы.
Спросил раздельно:
— И что., умыслили бояре?
Князь качался, молчал, с ужасом глядя в мертвое лицо царя, потом двинул опухшими губами:
— Тебя извести!.. Ты, всхотевши власти непомерной, у нас силу и волю отнимаешь, нам дедовскими обычаями данную, лишаешь землю нЗТпу славы ее, безвинно убивая знатнейших… Силу берут худородного звания людишки… А мы — древние роды — не хотим, чтобы государь для боярской плоти как кусок оторванного мяса был…
— Государь поставлен радеть о всей земле, а не о боярах токмо!..
— Не кричи, Иван!.. Государству без бояр не быти!
Грозный потер грудь — точно ему не хватало воздуха, встал.
— Что еще скажешь, князь?..
— Скажу, что от сатанинской гордыни восхотел ты власти превыше должной — на погибель свою!
— И на том спасибо, брат! Речь без утайки держишь… Приросли насмерть вы, бояре, к старине… Не отодрать мне вас!.. Но пошто же ты, Володимер, забыл, что, когда бог выводил израильтян из плена, он поставил руководить людьми единого Моисея как царя?!
— То притча, не более…
— А-а!.. — махнул рукой Иван. — С безумным не множи словес!..
Схватил посох. Концом его опрокинул фонарь.
На шум протиснулся в дверь Малюта.
— Пропади!.. — ударил его палкой Грозный и, пошатнувшись, ступил за порог.
Прихлопнул торопливо за собой дверь, будто спешил отгородиться, уйти от того, что было за нею, и так и остался стоять — придерживая дубовую дверь трясущейся рукой, запрокинув лицо, ощерив зубы, яростный, растерянный и… бессильный.
И вдруг вовсе напугал Малюту воющим, страшным стоном:
— Не расти добру на крови!..
Опомнясь, рванулся к свету. Карабкался со ступеньки на ступеньку к далекому клочку дня, цеплялся пальцами за склизкие кирпичи колодца, пятил перед собой палача и всхлипывал — не то приказывая, не то прося:
— Жизни брата не тронь!.. И не мучь… Он свое сказал… Дьяк запишет… Рассудят нас бог и потомки…
Кипучий и пестрый Китай-город… По Китай-городу от Красных рядов к ружейным ларям шел посадский человек Петряй Нос, известный торговому люду веселым характером и вкусными пирогами. Шел Петряй, плечами расталкивал густую толпу с горячностью и самодовольством озорного мальца, со смехом и веселыми прибаутками предлагая людям свой товар. У ларя Родиона Пахомова он остановился, поправил на шее тесемку от лукошка и полюбопытствовал, хитро прищуривая глаза:
— Как гостьба?
Чернобородый, измазанный копотью оружейник вертел в руках заржавленный пистоль. Не поднимая
