Из-за ближайшего ларя выбежала кучка вооруженных рейтар. Их начальник, высокий и тощий, с ногами, изогнутыми наподобие ухвата, бежал впереди, часто спотыкаясь, и орал пьяно и злобно:
— Цо то есть, пся крев? Не можно так мувить!
Петряй поспешил втереться в толпу.
Поляки остановились перед Смагиным.
— Который тут непотребно лаял, чей будет человек? — закричал обозленный начальник.
— Богов, стало быть, коли бог унес его, — не сразу ответил Смагин, яростными глазами меряя поляка.
— П-пане Будзило, д-дай по мор-рде этой скотине! — посоветовал начальнику щупленький полячок, по-видимому тоже подвыпивший.
Терентий не спеша переложил наполовину съеденный пирог из правой руки в левую. В воздухе закачался кулачище, своей величиной напомнивший пану Будзиле ядро от пушки.
— Я уступаю тебе, пане Тышкевич, честь проучить этого хама, — после некоторого молчания важно произнес пан Будзило, отступив от Смагина на почтительное расстояние. Но пан Тышкевич почел более разумным отказаться от такой чести. Он удовлетворился только визгливым выкриком:
— Хам! Быдло московское!
Затем он высокомерно вскинул голову, повернулся и зашагал прочь. За ним побрел, пошатываясь, начальник, а потом и прочие рейтары. Поляки остановились у ларя Родиона Пахомова.
— Пороху, сто зарядов на солдата! — властно приказал пан Будзило.
— Нету, — коротко ответил оружейник, сталкивая локтем мешок с прилавка.
— Брешешь, продавай порох! — закричали разом несколько поляков.
— Нету пороха, али не уразумели еще русского языка! — закричал Родион, бледнея.
Начальник махнул рукой на солдат, требуя молчания и, уже смягчившись, обратился к русскому:
— Послухай, мбсква, ты должен уважать шляхетство и продавать мне порох, сколько моя душа бажае.
— За что уважать вас?
Поляк помолчал, уставившись в лицо оружейника пьяными глазами. Потом сказал:
— Мы вам царя дали!
Дерзость готова была сорваться с языка москвича, но он сдержался и только еще сильнее побледнел.
— А пороха у меня все-таки нету, — тихо, но твердо заявил он опять.
— Поруха чести! Руби его, хама! — заверещал истошным голосом пан Тышкевич, выхватывая из ножен саблю…
Китайгородский люд всей громадой вступился за русского. У ружейного ларя мигом образовалась большая группа разъяренных людей. Вначале неслись ругань, глухие удары кулаков, треск дерева. Потом захлопали выстрелы…
Из кремлевских ворот через обезлюдевший сразу Китай-город проскакал отряд польских улан — унимать бучу. Дмитрий наказал строго взыскать с зачинщиков. Он был обозлен и встревожен.
Как дурное предзнаменование воспринял он новое побоище на Москве в день своей свадьбы с красавицей Мариной…
Голубой майский день незаметно сменился вечером.
Оседали сумерки на город, но с ними приходили не тишина и умиротворенность, а тревога, ожидание чего-то, страхи…
С сумерками подходили к Москве ратники из ближних и дальних боярских вотчин. Подходили и останавливались у всех двенадцати московских ворот — молчаливые, готовые к бою — и ждали.
Пылают сотни свечей.
Ярко освещен старый Теремный дворец в Кремле. Играет музыка громко и непрерывно. Лихо выплясывают пьяные пары. В горницах, в коридорах, на узорных лесенках— всюду нерусские лица, платья, язык… И мерцает хмуро старинная роспись на грузных стенах русского дворца… Музыка, взрывы хохота, топот множества ног, обутых в грубую походную обувь, опять хохот, звон бокалов, бряцанье сабель: Дмитрий справляет свадьбу с польской красавицей Мариной Мнишек. Сегодня ночью она, наконец-то нареченная царицей Руси, войдет в его опочивальню…
А пока в опочивальне — тишина и уютный полумрак.
Здесь, никто не мог им мешать. И они сошлись тут — те, кто теперь чувствовал себя владыками русского народа.
Адам Вцшневецкий устало опустился на длинную скамью у окна. Скамья красного дерева в тонкой резьбе; сиденье обито бледно-зеленым бархатом. Вельможа удовлетворенно вздохнул, вытер платком бледный лоб, оглядел внимательно стены и сводчатый потолок: все расписано яркими, нестареющими красками. Сказал завистливо:
— Какая роскошь! И это — на Руси. У варваров…
Рядом с ним присел иезуит Лавицкий. А сбоку, на другой скамье, разместились Юрий Мнишек и секретарь царя Ян Бучинский.
Легкое опьянение, приятную усталость и удовлетворенность выражали их холеные лица. Перед ними в центре комнаты стояла широкая кровать. В самый потолок упирался балдахин, затянутый атласом бледно-желтого цвета. С четырех его углов свисали до пола тяжелые занавеси.
Из дальних комнат едва слышно доплывали волны музыки. От этого тишина и покой здесь были еще более приятными. И эти роскошно отделанные стены, углы и карнизы казались приветливыми, своими, давно знакомыми.
— Кто бы из нас, Панове, не согласился играть роль московского царя, чтобы иметь счастье владеть хотя бы только этими сокровищами? — делая рукой плавный круг и слегка улыбаясь, спросил Вишневецкий.
Присутствующие ответили вежливыми улыбками на шутку знатного вельможи. Их ограниченный, тесный круг друзей, настроение, которое создалось в полумраке этой комнаты, делали уместными подобного рода шутки.
Иезуит Лавицкий, заметив багровые отблески на изразцах печи, сказал многозначительно:
— При условии, чтобы роль не была трагической…
Мнишек поспешно, с тревогою, спросил:
— Разве грозит какая-нибудь опасность?
— Успокойтесь, воевода. Совсем нет причин для тревоги, — уверенно произнес Вишневецкий. — Мы твердо стоим на этой земле.
Но, проследив за взглядом Лавицкого, он торопливо повернулся к окну. Оно было вычурное, стрельчатое, в глубокой нише. В косых переплетах рам — толстые разноцветные стекла. На них тревожно полыхал багрянец недалекого зарева.
— Пожар?
— Эта страна всегда объята пожаром, ваша светлость, — обронил иезуит.
Мнишек встал. Тучное тело его беспокойно колыхалось на коротеньких ножках. Усатое круглое лицо выражало откровенный страх.
— Я еще так плохо знаю эту… дикую страну, — вздохнул он. — Признаться, я ехал сюда без всякого удовольствия.
Мнишек помолчал и вдруг совсем тихо сказал:
— Ив комнату мы, Панове, пришли… в какую-то мрачную, будто тюрьма у меня в Сандомире. Марине, наверное, будет страшно тут…
Ян Бучинский грубо засмеялся:
— Перестаньте, пан Мнишек. Вы напрасно боитесь. Наш… царь достаточно умен, чтобы обезопасить жизнь себе и своей прелестной жене. А вы все равно скоро уедете отсюда.
— Да, я долго тут не задержусь, — подтвердил Мнишек и, явно волнуясь, зашагал по опочивальне. — Мне бы только получить грамоты на воеводство в новгородских и псковских землях…
— Успокойтесь, воевода, — уже с неудовольствием сказал Адам Вишневецкий. — Мы скоро вернемся домой прославленными вестниками победы Речи Посполитой над Московией. И великий канцлер Лев с почетом встретит нас. Я верю в это.
— Вы вполне достойны этого, ваша светлость!
Иезуит Лавицкий насмешливо глянул на Бучинского, сказавшего это, и добавил:
— Особенно если пан Адам привезет канцлеру грамоты на владение землями по Западной Двине и по Днепру.
— Сапега думает еще о лесах Смоленщины, — завистливо вздохнул Мнишек, усаживаясь на прежнее место.
Дверь внезапно отворилась. Неистовой волной метнулись по опочивальне звуки мазурки.
Вошел Дмитрий. Усталым жестом левой
