свой разговор с'королем Сигизмундом? — обратился он к Безобразову.
— Тебя ждал, Василий Иванович.
— Молви теперь, однако немногоречиво.
Безобразов отодвинул подальше от себя свечу, положив локти на стол и теребя пальцами свою узкую бороду, стал рассказывать склонившимся к нему боярам:
— Когда все московское посольство вышло, остался я с королем один и молвил напрямик: недовольны, мол, московские большие бояры Дмитрием. Желают, чтоб на московском престоле сел королевич Владислав… Король вначале осердился, одначе для виду только, а потом и спрашивает: «А как бояры думают это сделать?» Стало быть, как мы думаем посадить на московский престол его сына?.. Ну, я тут ему уж ничего прямо не сказал. Не ведаю, мол, сам еще. С тем и ушел…
Некоторое время в клетушке было совсем тихо. Первым нарушил молчание Телятевский, оглушительно захохотав.
— Ну-у, дело… Ай да гоже! Мы турнем расстригу со всеми шляхтичами, а польский король и рукой не шевельнет, чтобы им помочь?! И войско на нас не пошлет?..
— Будет ждать, пока мы позовем Владислава. А-ха-ха-ха! — захлебывался частым смешком Безобразов.
— Ай, гоже! Ай, гоже! — бубнил Телятевский. — Мы три раза своего посадим.
— Только теперь же надобно решить — кого, чтобы потом при народе не вышло спору промеж нас, — торопливо, глухо сказал Шуйский и настороженно зашарил стремительными, острыми глазками по боярским лицам…
Тихо стало сразу. Лица у всех застыли, а взгляды скрещивались — напряженные, недоверчивые…
— Тебя, Василий Иванович, ты наибольший на Москве из бояр, — громко прошептал Клешнин и отступил в темный угол, подальше от стола.
Бояре по-прежнему молчали. Слышно было, как тихонько свистело в носу митрополита Кирилла.
Шуйский вдруг кашлянул от тревожного удушья.
Скрипнула скамья под Мстиславским. Уставившись в пол, он заговорил, тяжело выдавливая слова:
— По коленству своему боярин Шуйский достоин престола.
И снова молчание…
Встал Воротынский.
— От Рюрикова корня Шуйский род ведет свой… — хрипло сказал он.
Телятевский с грохотом опрокинул скамью и, шумно сопя, прошел в угол, где стоял Клешнин. Торопливо поднялся митрополит Кирилл, древний, маленький, плоский, с клинышком белой бороды, торчащим вперед, и с глазами безумного.
— Благословляю, сыне, богом возлюбленный! Да прославишься ты навеки мудростью и благостыней, — затряс он перед грудью Щуйского широкими рукавами черной рясы. — Благословляю на царствие тебя, на славу боярства русского и процветание церкви!..
Сразу всем стало легче. Все шумно вздохнули и оглядели друг друга примиренно, точно этому ветхому старцу было дано высшее право решить одному и безоговорочно такое большое дело. Глаза Шуйского сверкали, руки заметно дрожали. Не в силах сдержать своей радости, он хлопнул дружески Кирилла по тощему животу, сказал весело:
— Стало быть, нам на пользу явился Дмитрий? То-то. Он был только испечен в польской печке, а заквашен в Москве, нами. Борис подавился этим крендельком, а мы проглотим его во благо свое…
В сенцах послышался шум. Туда выскочил Клешнин.
— Явился этот… краснорядец Смагин с дружками своими, — сообщил он Шуйскому, вернувшись.
— Вот кстати! Вели ему начинать. Да упреди, чтобы они делали с умом, чтобы, упаси боже, не наставили крестов там, где нет ляхов. Им тоже, сволочи этой, нужно доверяться с оглядкой, а то еще умыслят под шумок боярина какого пришибить…
Долго еще сидели бояре: обмысливали со всех сторон план свой.
— Больше ждать нельзя, — закончил совет Шуйский. — Подождем еще — чернь одна поднимется против самозванца. Тогда нам труднее будет.
Вышли во двор, темный, глухой, похожий на огромный ларь без крышки. Воздух раннего утра был холоден и чист. Москву заливала утренняя плотная и по-особенному звучная тишина. Казалось, люди еще не скоро сомнут ее: небо на востоке и алеть не начинало. Но эти шестеро, стоявшие посреди глухого двора, знали: у всех двенадцати московских ворот ждут с оружием наготове отряды ратников…
— Пора, — тихо уронил Шуйский.
Перекрестился и кликнул слугу.
— Беги на Ильинку, к Николе-угоднику. Бей в колокол, не переводя духу, пока не пришлю снять тебя.
И еще раз перекрестился.
Глухо.
Из темноты Курмышевского переулка вышел на Ильинку человек. Заметив неподалеку стрельца, он побрел прямо на него — пьяной поступью, спотыкаясь и ворча. Подойдя, человек встал, широко расставив ноги и покачиваясь туловищем. Помолчал и потом спросил, громко икнув:
— Па-а-нов… стережешь? — и ткнул рукой в направлении высоких хором на углу Ильинки.
Стрелец ответил неласково:
— Плетись знай своим путем. Не велено быть тут.
— И-их ты-ы… строгий какой! — укоризненно Протянул пьяный. — Верно, поляки платят хорошо за службу?
— Балабонь у меня тут! — уже вовсе сердито прикрикнул стрелец. Однако, увидев, как загулявший не вовремя человек, подмигивая с пьяным лукавством, извлекает из-за пазухи бутыль, добавил миролюбивей и точно винясь: — Служба как-никак… а платят грош. Да и скромно притом же. Русский, а от русских же оберегаю ляхов!
— Срамота одна, — посочувствовал пьяный и сострадательно похлопал стрельца по плечу. — Тоска небось? Вот на, обмой душу, — и он радушно протянул бутыль.
Стрелец охотно взял ее, прислонил алебарду к забору и, запрокинув голову, стал сосать из горлышка. Человек метнулся к дому и двумя широкими взмахами руки начертил мелом на стене большой крест. Стрелец оторвался от бутылки и, скосив глаза, молча следил за ним. Потом улыбнулся и понимающе сказал:
— Дурень ты вовсе, а не пьяный… Молвил бы напрямик, что шляхту крестишь, — я бы еще помог тебе! — И, возвращая посудину, сказал: — Вот тот терем, с петухом на коньке, покрести. Полон ляхов. Спят, проклятые, после свадьбы.
Вскинув алебарду на плечо, он отвернулся.
Смагин, уже не притворяясь пьяным, подошел к указанному дому, старательно нарисовал на стене жирный крест и скрылся во тьме. Стрелец несколько минут постоял в раздумье, сплюнул громко и отправился следом за ним.
В конце Ильинки Смагин свернул на постоялый двор и вошел в кабак. Недолгая майская ночь уже перевалила за половину, а народу в кабаке было битком. Еще с порога Смагин заметил Петряя. Пирожник сидел вместе с Харитоном — служкой Троице-Сергиева монастыря — неподалеку от стойки целовальника и заливисто хохотал над чем-то, а монах говорил и рассерженно размахивал руками.
Краснорядец направился к ним, но на полпути его перехватил изрядно подвыпивший Прокофий Лапша — целовальник.
— Эге-ге, Тереха! — заорал он, возбужденно сверкая глазами и улыбаясь, точно приход Смагина был для него большой радостью. — И тебе не спится? Вали, брат, сюда! У меня все тут, кому сегодня бог не велит спать…
И он, многозначительно подмигнув Терентию, повлек его к стойке.
— Пей, сокол! Платить будешь после, когда вернешь от ляхов свои хоромы.
— Сюда ходи, Терентий! — настойчиво позвал Петряй. — Тут
