монах, за святую деньгу обиженный, любопытное сказывает.
Смагин присел к ним и только было взялся за кружку с брагой, как дверь кабака с гулом распахнулась и вошел знакомый Смагину стрелец, но уже без алебарды. Его, видимо, сильно развезло от угощения, и он, идя к стойке, натыкался на столы, на людей и горланил во всю силу своей оглушительной глотки:
Расстриге служил —
Все с бедою дружил,
А пошел торговать —
Начал горе забывать.
Петряй Нос встал, заступил стрельцу дорогу и спросил с невинно-серьезной миной:
— Когда это тебя в торговлишку потянуло, царев слуга? Аль царь-батюшка Дмитрий Иванович мало платит своему воинству?
— Своему платит, а русскому — шиш! — крикнул стрелец и, сложив кукиш, выразительно повертел им перед носом пирожника.
В кабаке грянул дружный и злой хохот.
Петряй, удовлетворенный, вернулся на прежнее место.
Когда хохот улегся, из дальнего угла раздался чей-то спокойный и ясный голос:
— Царская казна потребна на дары шляхетству, а не на плату стрельцам…
— И какие там дары! — тотчас ехидно откликнулся целовальник. — Малость одна… — Он поднял высоко правую руку и стал перечислять, пригибая пальцы: — Марине три пуда жемчугов — раз! Сорок дорогих бархатов— два! Парчи и атласа — три! Тестю своему Мнишеку триста тысяч золотых — четыре! Королю Сигизмунду золотого слона — пять!..
Вся огромная пятерня целовальника была зажата в кулак. Кулак, тяжелый, потный, блестел высоко над головами притихших людей и вдруг с грохотом обрушился на стойку.
— А куда же причесть золотой трон? Да грабежи шляхетских воров? Да горе наше? — кричал целовальник.
Стрелец тоже кричал:
— Я сторожил их, собак, в домах наших — винюсь! Не слуга я больше королевскому холопу! Он ночью пытает и казнит русских людей…
Монах Харитон сорвался с места. Высоко поднял руку, точно собираясь благословлять, и убеждающе заговорил жаркой скороговоркой:
— Правду молвит стрелец. Поруха великая русскому народу от безбожника-расстриги! От него уже испил горя первострадалец наш, муж благочестивый образом и нравом, великий боярин Василий Иванович Шуйский. Его головушка уже ложилась на плаху за правду и народ русский…
— Ну, Шуйский тоже сажал самозванца на нашу шею! — сердито огрызнулся кто-то.
Из дальнего угла вышел на свет коренастый мужчина, одеждой похожий на кузнеца.
— Ты, монах, меньше бреши про страдальца Шуйского, — веско сказал он. — Мы пойдем ляхов бить не ради него. Час пришел защитить русский народ от грабителей.
Он вдруг умолк и стал к чему-то прислушиваться. И все затихли и тоже прислушивались, напряженные, готовые…
Протекла ночь над Москвой. Неотвратимые, пришли часы новых суток. Настало 17 мая 1606 года. Уже отзвучали в Кремле последние звуки шумного торжества. Откружились последние пары. Сладко уснули в кремлевских покоях и отнятых у москвичей домах счастливые, уверенные в своей власти шляхетские паны. А москвичи многие не сомкнули глаз: ждали…
И входили без шума через все двенадцать московских ворот отряды боярских ратников…
В колокол ударили на Ильинке.
Ударили раздельно, будто раздумывая: раз… другой… третий!.. Потом удары зачастили с неистовой поспешностью, и рокочущие звуки меди слились в один гулкий поток и тревожно потекли по городу, вытесняя с пустынных еще площадей и улиц предутреннюю тишину. А навстречу этому потоку, подавляя его, из Замоскворечья поплыл другой — неторопливый, властный, басистый: заговорили разом Донской и Данилов монастыри. И тотчас же зазвенели мелкие колокола на многих церквушках Пречистенки и Арбата. Им вторили на Сретенке, Мясницкой, откликались на Таганке. Торопливо и неровно после всех зазвонили в Кремле.
Сполох поднял на ноги разом Земляной и Белый город. Люди выскакивали из дверей, ворот, выпрыгивали в окна — в ночных сорочках, в тулупах, в боярских кафтанах, вооруженные и без оружия. Улицы, что шли от Кремля во все стороны, как лучи от солнца, были мигом заполнены.
— Ляхи режут русских!
— Бей панов!
Этот многоголосый вопль, рожденный в разных местах города почти одновременно, повис над улицами, упорный и еще более страшный, чем небывалый над Москвой гул колоколов.
Был этот вопль напоен пламенной, неукротимой ненавистью:
— Смерть насильникам!
И толпа, все вырастая и с каждой минутой делаясь все яростней, неслась, как грозовая туча, к одной цели — Кремлю…
Там, где по пути встречался дом с белым крестом на стене, начинали бушевать смерть и разрушение. Срывались ворота, рушился забор, трещали двери. Истошный, на чужом языке, вопль о пощаде вырывался к небу, но тотчас же тонул в могучем, непреклонном:
— Смерть! Секи злодеев!..
Терентий Смагин бежал следом за опередившим его Петряем. В три прыжка проскочил он мост через Неглинную и увидел суровые стены Кремля. Вдруг перед ним мелькнуло искаженное ужасом лицо, выпученные глаза. В толпе несся шляхтич в нижнем белье. В правой руке — сабля, в левой — гусарский мундир. Терентий с маху, с облегчающей душу яростью обрушил ему на голову кулак. Гусар ткнулся лицом в землю, выронил саблю. Терентий подхватил ее, взмахнул и тут же с досадой раздробил клинок о камень: легкая парадная сабля не могла служить оружием его гнева… Но только теперь Смагин почувствовал, что безоружен. Подбежал к забору, отодрал большую плаху и бросился догонять Петряя.
Шуйский со своими другами-боярами был в Кремле с первым ударом колокола. Он не прозевал своего часа! И когда волны народа докатились до Кремля — у всех кремлевских ворот уже чернели ряды боярских ратников, обратив против народа острия копий и дула мушкетов. А на Красной площади на возвышении стояли боярин Клешнин и митрополит Кирилл и, не жалея глоток, успокаивали толпу…
Дмитрий проснулся от толчка в грудь. Увидел над собой бескровное лицо Марины с перекошенным ртом и глаза — огромные, налитые ужасом, застывшие глаза ее. Одним движением соскочил на пол. Действительность не сразу проникла в его сознание. Еще ничего не понимая, он ощущал только, как в его грудь вливается ледяной холод. И вдруг — будто его швырнуло в центр чудовищной силы ливня — он не только сознанием, но всем существом своим воспринял весь страшный хаос звуков: неистовый гул колоколов, выстрелы, топот сотен невидимых ему ног, треск дерева, звон сабель, вопли где-то в соседних светлицах и этот страшный, не сравнимый ни с чем рев толпы лод окнами, налетающий длинными перекатами.
— Гибель?! — полувопросительно прошептал он.
Мысль эта, претворенная в звук, встала в его сознании такой четкой, неопровержимо ясной, что он на мгновение зажмурился и прикрыл глаза рукой. И
