руки провел по рыжим курчавым волосам, затуманенным взглядом окинул присутствующих.
Навстречу поднялся только Бучинский.
— Мы сочли самым удобным подождать вас тут, государь. В прочих комнатах очень людно, — поклонился он.
— Я приказал не тревожить меня сегодня серьезными делами, Ян!
Дмйтрий положил локти на спинку кровати, сгорбился, шумно вздохнул.
Тогда поднялся Адам Вишневецкий.
— Мне хотелось бы, государь, именно теперь, в этот торжественный для всех нас день, получить вещественное подтверждение вашей благосклонности к своим друзьям. — Он шагнул ближе к Дмитрию и с намеком сказал — Его величество король Сигизмунд недоволен вашим недостаточным к нему вниманием.
Теперь Дмитрий выпрямился, возмущенный.
— Ноя отослал ему богатые дары. Один золотой слон чего стоит!
— Однако его величеству известно, что вы отлили себе золотой трон. Его величество не оправдывает такой… необдуманной расточительности.
Дмитрий гневно отвернулся.
— Оставьте меня. Сейчас сюда войдет царица.
Недовольные, они постояли несколько мгновений, переглядываясь, потом пошли — не спеша, важно, показывая, что лишь временно уступают капризу…
Прильнув к окну, Дмитрий напряженно всматривался в ночь.
— Еще пожар! До небес пламя… И отчего это вороны кружатся над Кремлем? Кто их потревожил?..
— Что тебя тревожит, мой государь? — тихо прозвучал позади вкрадчивый голос Марины.
Дмитрий жадно схватил ее руки…
Он пылко и преданно любил эту смелую красавицу, гибкую и стройную, с тонким и холодным лицом. Она же только терзала его сердце. Притворялась любящей и оставалась недоступной, пообещав, что будет принадлежать ему только как царица. Теперь она стала царицей…
Марина спокойно и пытливо оглядела Дмитрия, освободила свои руки и прилегла на край кровати, устало изогнув тонкий стан. Заговорила с холодной укоризной:
— Я недовольна тобой. К чему дозволил Шуйскому явиться на нашу свадьбу? Это — коварный зверь! Ходит и присматривается к людям, будто выбирает, кого нужно убить… Лавицкий прослышал о нем кое-что очень опасное…
— Не надо гневаться, Марина! Шуйский безвреден. Он робок, да на Москве ему никто и не верит. А твоего проклятого иезуита я брошу в тюрьму…
— Ревнуешь? — усмехнулась Марина.
Он не ответил.
Все реже доносились звуки музыки, все тише. Многие шляхтичи уже спали, приткнувшись кто в кресле, кто на лавке или же в темной нише окна, а иные — и просто на полу.
Марина встала и погасила свечи. Ярче заиграли на стеклах окна тревожные отблески недалекого пожара.
Шуршали, упадая на пол, роскошные одежды. Марина раздевалась…
А у всех теремных дверей, и у кремлевских ворот, и на московских улицах, у домов, где спали поляки, стояла московская стрелецкая стража и нетерпеливо поглядывала на небо, где навстречу изорванным облакам торопливо плыла круглая луна. И у всех двенадцати московских ворот стояли темные отряды ратников и ждали…
— Я брошу в тюрьму твоего монаха! — зло повторил Дмитрий. — Он непочтителен и слишком много знает.
— Лучше брось в тюрьму Шуйского. Пока не поздно…
Было уже поздно.
В обширных хоромах «большого боярина» Василия Ивановича Шуйского никто не спал. В горницах стояла напряженная тишина. Лампады мерцали строго перед худыми ликами на древних иконах. Многолюдная родня и челядь в томительном ожидании ходили на цыпочках, не находя себе места.
На черной половине, в тесной клетушке без окон, но с двумя тяжелыми дверями, одна из которых вела во внутренние покои, а другая выходила на крыльцо во двор, сидели шестеро вокруг небольшого стола. Огоньки двух свечей неярко краснели, мигая в мутном воздухе.
Говорил ростовский митрополит Кирилл — приглушенным голосом, часто от волнения срываясь на непонятный шепот.
— Богом наказуема земля наша, бояры, через то, что возвели на святой престол не благородного корени доброплодную и неувядаемую ветвь, растущую от благословенного семени равноапостольного Владимира, и от Рюрика сиречь, а возвели вы проклятого вора и расстригу из челяди Федьки Романова, обуянного гордыней греховной…
— Не лютуй, отче, — пробурчал государев дьяк Василий Щелкалов. — Расстрига потребен нам был. Разве не через него свалили мы лукавого проныру Годунова?
— Не залепляй мне рта, греховодник! — взвизгнул Кирилл. — Не люба правда моя? Всем ведомо, в какие почести полез ты при самозванце, суеслов пустопорожний…
Теперь закричал и Щелкалов:
— Одначе и ты благословлял расстригу, пока он не спихнул тебя с митрополичьего престола да не посадил в Ростов Романова!
— Перестаньте лаяться, — остановил спорящих спокойный Телятевский. Он встал и подошел к двери, что вела на крыльцо. Прислушавшись к возне в сенцах и выглянув туда, он плотнее прикрыл дверь и, возвращаясь на место, сказал, сурово глядя на митрополита: — Не по сану твои речи, Кирилл. Все мы грешны в деле с расстригой. Потребен он нам был. А теперь… — Телятевский выразительно прижал свою тяжелую ладонь к столу.
— А он теперь, поди, нежится с полячкой в царской постели и думает: вот, мол, всех московских великих бояр в руке держу, и не пикнут, — залился хриплым смехом тощий Безобразов.
— Не-ет, — усмехнулся и Телятевский. — Мы крепко печемся о своей пользе и обидам счет ведем исправно…
— Не забыл, боярин, как он вместе с казаками лаял на нас и позорил у московских ворот, когда мы пришли к нему с посольством? — задал вопрос Телятевскому до сих пор молчавший Воротынский.
— Помню, помню, как он выказывал нам и лаял, что прямой царский сын, — помолчав, ответил Телятевский и опять подошел к двери.
— Такие обиды можно бы и не помнить, ежели бы самозванец не стал перечить нашей воле, — сказал Щелкалов все еще сердитым тоном. — А он пошел супротив всех нас, больших бояр московских…
— Это ты, Васька, большой боярин-то?! — тихим язвительным смешком залился митрополит, пригибая лицо к самому столу.
Щелкалов смерил гневным взглядом вредного старикашку и продолжал, повышая голос:
— Холопей наших мутит самозванец. Земли боярские и воеводства отдает польским панам. На Москве тоже полякам честь и прибытки великие, а боярам — поруха чести и разор…
— Он, окаянный, с Троице-Сергиева монастыря взял тридцать тысяч в свою казну! — перестав смеяться, сказал Кирилл.
Телятевский, стоя у двери, хотел что-то сказать, но дверь в это время приоткрылась, и в горницу проскользнул Шуйский. Предупреждая вопросы, он поднял обе руки ладонями вперед и, тряся ими, быстро заговорил:
— Ведаю, ведаю, что заждались, бояры. Да и я не пир пировал со шляхетными панами! Дело сделано, бояры, уж какое дело! Все высмотрел до ниточки! И где какой сановный шляхтич прилег и где верные нам стрельцы стоят. Все знаю. Передавим, как кур!
К Шуйскому подбежал Клешнин и, льстиво улыбаясь, зашептал:
— А тут до тебя митрополит со Щелкаловым лаялись…
Однако Шуйский нетерпеливо отстранил его.
— Ты уже поведал боярам про
