забиться? Спасаться? А спасёшься или нет, того ещё не ведомо… Или выйти, распрямить плечи и хоть перед смертушкой человечье своё обличие не комкать?..
– Деда, я не понимаю, что ты говоришь! Деда, что случилось?! Объясни мне, пожалуйста! Умоляю тебя, деда! Деда! – Стёпа потряс его сухонькую, горячую ладонь.
Петруша молчал, борясь с напавшими воспоминаниями, переживая заново десятки тысяч трагедий, которые как осколки разорвавшейся рядом с ним бомбы впились и вросли в его сердце.
Степану казалось, что молчание его длилось столетие, что оно окаменело, превратившись в пронзительно холодный гранит. Не понимая, что происходит, мальчик интуитивно чувствовал, что рядом с ними раскрылась пропасть, наполненная чёрной скорбью и болью, которую пережил Петруша.
Когда старик наконец заговорил, голос его звучал спокойно и ровно, будто он собирался рассказать какое-то давнее предание. Это внешнее спокойствие, смешанное с болью и острым сочувствием, производило ещё более страшное впечатление, чем молчание, чем мост, окружённый воронами.
– Давным-давно ходили здесь, по берегам Невы, белые старцы, с белыми волосами, в выбеленных солнцем льняных рубахах до земли. Эти старцы убивали девушек и юношей и окропляли их кровью большой камень, которому поклонялись, на которого надеялись.
– И пробудили зло? – спросил Стёпа.
– Нет, конечно, радость моя… Зло не нужно пробуждать, оно и так никогда не дремлет. Оно, притаившись, всегда ждёт момента… И оживший камень, напитавшийся кровью, ждал… и хватал всё, что мог ухватить: то рыбак погибнет, то рабочие, которые мост строили, то каким другим бедолагой закусить получалось. Но пришло, понимаешь ли, время и для тёмного пира. И меню для темноты было составлено по высшему разряду, и подписи правительственные на нём поставлены, и печатями прихлопнуто – всё как полагается для гостеприимного государственного приёма. Только вот кого в гости-то позвали?! Перед кем выслужиться решили?! Ой, горюшко-то, ой, слёзы-то горькие!
Братоубийственная война вроде бы уже и закончилась, и жизнь налаживаться сызнова стала: и работа, и праздники – всё было, как людям полагается. Но машина-палач была запущена. Страшная такая машина: руки, ноги, головы – вроде человеческих, а вместо горячего, трепещущего сердца – ледяной мрак, который и управлял всей этой махиной. И прокатилась она тёмными ночами по всей России-матушке, и хватала людей безвинных, и без жалости и стыда отправляла на муки, на пытки, на смерть – на пир и застолье тьмы! И этот камень насытился вдосталь даже не кровью, которая рекой потекла, а страхом. Туда-сюда между подвалами Большого дома и «Крестов» по Литейному мосту засновали «чёрные воронки» с обречёнными людьми… С этой стороны моста били, мучили, по ту сторону – расстреливали. Вот и оправдалась людская молва, что, ступивши на Литейный мост, не ведаешь, где окажешься… Десятки тысяч человеческих судеб тьма проглотила только здесь, между этих двух берегов Невы. Только за два годка…
Степан слушал напряжённо и вдумчиво, пытаясь не пропустить ни одного образа и понять шифр, тот непонятный, но яркий язык, на котором говорил Петруша.
– Машина-палач – это сталинские репрессии 1937-го и 1938-го, да? – спросил мальчик. – Я хочу понять, деда, о чём ты говоришь, но мне сложно… Я не привык так…
– Машина-палач, красный террор, политические репрессии, называй, как хочешь – всё это – пир для сатаны, поклонная жертва для борьбы с Богом: и когда храмы рушили, и когда священников и монахов губили, и когда народ запугивали, что он, бедный, от страха говорить разучился – столько людской крови было пролито, столько судеб было переломлено…
Город апостола Петра, друга Господня, превратили в город Ленина, вождя революции, который сам говорил, что Бог – его личный враг. Из Соловецкого славного монастыря, где подвижники столетиями Богу молились и с бесами сражались, сделали сплошное языческое капище, где жертвоприношением стали безвинно заключённые – страшный то был, пыточный лагерь смерти. Ой, да что говорить, радость моя, по всей стране нашей безбрежной прокатилась та машина-палач: много у неё было и рук, и ног, и голов. Жаль только, что ни одного сердечка не нашлось…
Петруша затих, совсем скрывшись в тени гранитного парапета.
С неба на Неву сползла густая, вечерняя мгла. Ярко светились фонари и окна домов, мигали, меняя цвета, светофоры, по набережной и по мосту ездили машины, сигналя и визжа тормозами. Жизнь не изменила ни времени, ни ритма, но Стёпа оглядывался по сторонам удивлённо, ему казалось, что они с Петрушей только сейчас вернулись из тяжёлого, страшного путешествия, которое длилось так долго, что он успел от всего этого отвыкнуть.
– И тебе, радость моя, уже давно пора возвращаться домой, да и нам с Голубкой моей тоже… – тихо проговорил Петруша, поднимаясь на ноги и натягивая шапку, которая всё это время сидела у него на колене. – Прощай! Даст Бог, завтра ещё свидимся…
Старик бережно обнял своего радного внука, троекратно поцеловал, а попрощавшись, долго стоял и смотрел ему вслед.
А Степан нехотя, через силу, шаг за шагом уходил от него всё дальше и дальше и плакал. Но не от обиды, как прежде, а от неясного, но острого переживания, а ещё от радости: впервые за последние бесконечно долгие десять лет его душа освободилась от страшного, тоскливого, тягостного одиночества.
Пока мальчика не укрыли дворы, Петруша не сдвигался с места, стоял, вытянувшись как на карауле, и шептал молитву.
«Миленький Господи, прости, пожалуйста, и помилуй меня!» – мысленно проговорил Стёпа, остановившись на мгновение у своего подъезда, чтобы ещё немного побыть со своим «радным дедом», ещё раз пережить прикосновение Петруши и вспомнить тот необыкновенный, хвойно-медовый аромат, который от него исходил.
Проснулся Степан как-то вдруг, будто его кто-то разбудил. Комнату ещё наполнял ночной мрак, но спать больше не хотелось. Грудь переполняла жажда жизни, как от первого большого вздоха в весеннем лесу – до головокружения, до звона в ушах. Хотелось смеяться и петь с вернувшимися после зимовки птицами.
Все ещё спали, и квартира была погасшей и непривычно тихой. Стёпа на цыпочках вышел из комнаты, которую делил с братом, едва касаясь пальцами скрипучего паркета, пробрался через коридор на кухню.
– О! привет, Стёпыч, – удивлённо прошептал папа.
– Ну ты даёшь, па! – вздрогнул Степан и тихо рассмеялся. – Ты прям как призрак! Я думал, здесь никого нет…
– Годы тренировок, – усмехнулся папа.
Он легко и проворно, а главное, совершенно беззвучно двигался в полумраке кухни, готовя завтрак.
– Стёпыч, как же я рад тебя увидеть! – Он обнял сына и звонко, как младенца, чмокнул его в затылок. – Давай вместе завтракать, как раньше бывало. Давай, а? Вот здорово будет!
– Я только – за! – прошептал Степан.
Он
