Чуялось в этих сборищах что-то недоброе.
Вот уже недели две, как сбираются такие толпы народа на всякой площади, шумят, галдят, чинят буйства пьяные и выкрикивают угрозы. Недавно одного приказного затравили на улице насмерть.
А толпа, проводив князя Теряева, снова загудела.
— Читай, кто грамоте обучен! — кричал сиплый голос.
— Тсс! Тише, оглашенные! — останавливая шум, кричали другие. Возле дьяка в суконной скуфье столпились густою толпою, и он, держа в руках печатный лист, выкрикивал:
— И поборы те не в казну государеву, а в карманы приспешников!…
— Верно! Головы эти прямо себе в карманы кладут! Видели!
— И бояре ближние только до царя заслон. Всем людишкам злые вороги. Матюшкин этот…
— Тсс! Стрельцы!
Дьяк поспешно юркнул в толпу, бросив наземь лист, а в ту же минуту в толпу врезался отряд стрельцов с приставом в голове, который, нещадно колотя палкою направо
и налево, хрипло кричал:
— Расходитесь вы, голь кабацкая! Виселиц на вас мало, пра слово! Дьяволы, куда прете, али пищали захотели?
— Пожди, будет тебе ужо, толстобрюхий! — ворчали те, которым попало от него палкою, и лениво шли в сторону.
Князь въехал во двор, спешился и прошел в свою половину. Скинув кафтан, он остался в однорядке поверх шелковой зеленой рубашки и стал крупными шагами ходить по горнице.
На душе его было тяжело и смутно.
Вдруг он остановился и, побледнев, нахмурился.
В дверях его горницы появилась Дарья Васильевна, его молодая жена. На лице ее, пока еще не раскрашенном, выражалась тихая печаль.
— Чего тебе? — спросил отрывисто Терентий.
Дарья сделала к нему шаг и заговорила прерывающимся голосом.
— Терентий Михайлович, свет батюшка, вымолви хоть слове, чем я провинилась пред тобою. Не бьешь, не голубишь, не бранишь, ни слова ласкового. Коли не мила тебе более, не мучь, скажи свое слово, отправь в монастырь, заточусь я там и дни скоротаю, а то ныне и на людях срам. Иду наверх, государыни спрашивают, иные прочие мужьями похваляются, а я и слова сказать не могу.
Голос ее поднимался все выше и выше и обратился в жалобный вой. Она подошла ближе к князю и протягивала к нему свои руки.
— Что мне делать, сиротинке, скажи сам, господин! Убей лучше, но не мучай так!
Князь устало махнул рукой.
— Не вой! — сказал он резко. — Надо будет в монастырь услать — ушлю, а теперь не докучай мне! иди!
Глаза его грозно сверкнули. Дарья Васильевна покорно склонила голову и пошла прочь, но недобрым огнем вспыхнули и ее глаза.
«Хорошо, — подумала она, — знаю я твои дела скаредные. Проведают про них и иные кто!»
Попытка примирения не удалась княгине, и из послушной, покорливой жены она сделалась врагом заклятым. Кровь Голицыных сказывалась.
А князь схватился руками за голову и даже застонал.
Ах, когда увидал он Морозову и полюбил ее, знал тогда он, что с ним делается. На душе его было темно и мрачно, но знал он, что любви ради он на все пойдет, хоть на душегубство.
А теперь? Нет любви к боярыне. Вместо нее какая-то радость, какой-то трепет. Как сиянием окружен лик боярыни, когда он ее видит: словно с образа глядит угодница, когда она на него смотрит, и нельзя не думать о ней, но и любить нельзя. Помнит он, как она чумных подымала, и что же? Не коснулась ее злая зараза!
Теперь у нее и протопоп-прозорливец, свят человек, и Меланья, сестра ее по Христу, и Киприан юродивый. Все славят Бога и клянут никонианцев, и он тут же с ними.
Во что верить? Чему кланяться? Царь ли и патриарх согрешили против Бога? И в то же время ему приходили на ум горячие речи Аввакума, его страданья…
Чего ради?
Говорят, антихрист идет; близок последний час, а Никон его окаянный предтеча. Ежели правда так?
Чем излечить душу, кому открыть наболевшее сердце с его язвами?…
И вдруг лицо его просветлело и успокоилось. Он захлопал в ладоши и явившемуся отроку отрывисто приказал:
— Коня!
И тотчас стал торопливо сбираться в дорогу, забыв о еде.
Ради спасенья души своей! Чего же о еде думать-то?…
Ему вспомнилось строгое подвижническое лицо его деда, князя Терентия, в монашестве Ферапонта.
Вот кто решит его сомнения!
И он, выйдя на двор, вскочил на коня и погнал его к Николе Угрешскому.
Вдруг конь его шарахнулся в сторону.
Подняв руки и загородив дорогу, перед ним стоял юродивый Киприан. Рыжие лохматые волосы его торчали копною, сермяжная рубаха спускалась до пят, на косматой груди сквозь дыры рубахи виднелись вериги.
Князь осадил лошадь.
Юродивый опустил руки и хрипло засмеялся.
— Божьего человека, княже, — и испугался! Стыд тебе.
— Прости, Бога для, — ответил князь и хотел снова тронуть коня, но юродивый затряс головою.
— Не, не, княже! Нельзя! Такой сумный, такой гневный, куда тебе ехать, как не до нашей матушки? К ней поезжай! Мир у нее, благодать у нее; наш отец провидец, страстотерпец, у нее, а ты куда задумал? К никонианцам! Тьфу!…
Князь вздрогнул. Откуда этот юродивый мог знать его мысли? Легкая улыбка прошла по его губам. Он сказал:
— Ну, пусти, Киприан, я к ней поеду!
— Что дело, то дело, с Богом! Душу очистишь; Христа спасешь; берегись никонианцев! Тьмы они порождение, сатанинская блевотина. Ну, с Богом!
Князь тронул коня. Киприан медленно пошел дальше, крича во весь голос:
— Берегитесь, православные! Антихрист пришел! Сломлены заветные печати, и гром на всех никонианцев.
Князь ехал и думал: «Поговорю с ними. Тоже умные люди. Просветят и рассеют тьму мою, а так жить нельзя», — и снова лицо его омрачилось, и он понурил голову. Есть люди, которые вечно, хотя и смутно, ищут правды и, найдя хоть призрак ее, готовы положить за нее головы. Таковы сектанты. К таким натурам принадлежал и князь Терентий.
Он въехал на двор дома Морозова, спешился и, сдав холопу коня, знакомой дорогой пошел к терему боярыни.
В эту пору боярыня успела отвоевать себе некоторую самостоятельность. Постоянно занятый Морозов как-то примирился с неустанным благочестием жены своей и дозволил ей в терему держать и странниц, и юродивых, оказывать помощь нищим и убогим.
Царь Алексей Михайлович умилялся, слушая о жизни Морозовой, и не раз говорил ее мужу:
— Ништо, ништо, Глеб, она за всех нас молебщица, и в Домострое писано: «церковников, и нищих, и маломожных, и бедных, и скорбных, и странных призывай в дом свой и по силе накорми, и напой, и согрей». Так-тось! Пойдешь домой, кланяйся ей от нас.
И Глеб Иванович смирялся.
Федосья Прокофьевна устроила дом свой совсем на монастырский лад. Жили у нее в то время до пяти инокинь, два юродивых, Киприан и Федор, да временно приютился и Аввакум.
Князь Терентий вошел в горницу, и сразу охватила его атмосфера иной жизни, чуждой всего суетного. Воздух был пропитан запахом росного ладана и лампадного масла. В полумраке простая дубовая мебель и голые стены придавали горницам суровый вид.
Неслышно ступая, к нему подошла женщина и, поклонясь поясно, спросила:
— До боярыни?
— До нее, мати, — ответил князь, проникаясь настроением.
— В моленной, — ответила она, — с протопопом беседует, а ты не бойсь, иди! Она до тебя благожелательна…
Она пошла вперед, а за нею двинулся и князь, тихо ступая по холщовой дорожке. Скрипнула маленькая дверь, и они вошли в моленную, в ту самую комнату, где князь расстался со своей любовью. В уголку сидел Аввакум, а у его ног на низкой скамейке Федосья Прокофьевна. Она устремила на него глаза, и прекрасное лицо ее дышало таким энтузиазмом, что князю оно снова показалось ликом иконы, а перед ней сидел Аввакум, тощий, сухой старик в темном подряснике.
Черты изможденного лица его были жестки, обличая непреклонную волю; глубоко впавшие под густыми бровями глаза горели неудержимою страстью, и весь он, сухой, высокий, согбенный, с жиденькой бороденкой, с листовицей в руках, казался пророком.
Приход князя прервал их беседу.
Аввакум метнул на него быстрый враждебный взгляд, а боярыня плавно поднялась со скамейки.
Князь помолился на иконы и, поясно поклонившись боярыне, сказал:
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Прости, боярыня, что встревожил не вовремя!
— Аминь! — ответила боярыня. — Я тебе, князь, всегда рада, а ноне еще и праздник у меня: протопоп в гостях.
Аввакум пристально взглянул на князя, пронизывая острым взглядом, словно хотел проникнуть в его душу. Боярыня сказала ему:
— Вот, отче, князь Терентий, сын князя Михаила Теряева-Распояхина. В ладу я с ним и согласии.
Князь низко поклонился ему и подошел под благословение.
— Никонианец? — строго спросил его Аввакум, не поднимая руки своей.
— По неведению, — тихо ответил князь Терентий.
Аввакум все-таки не благословил его.
Глаза его вспыхнули.
— По неведению, — повторил он, — все, яко овцы бессловесные, яко умом помраченные, идут в геенну огненную, антихриста ради, и все говорят, «по неведению». Свет им, яко заря, сияет — глаза щурят и отворачиваются. Знамение небесное не видят. Истинно сказано в Писании: «Очи имат и не видят; уши имат и не слышат».
