Вот как дело было. Вот как развязались-завязались все узелки.
Значит, там, на Четырех Братьях, в могиле лежит не Сашка Гусев, а батя. И Чусовая его не губила. Чусовая хранила его двадцать лет.
…Уже днем Осташа спустился по шороху к лодке Колывана, взял шест и дотолкался до деревни Рассольной. Он нашел избу дяди Федота и попросился на постой. Он чувствовал себя больным, смертельно больным, но теперь никакая вогулка не смогла бы его вылечить.
Дяди Федота дома не было. Он уже укатил хозяйничать на Бисер, на рудник, где барыни Строгановы утвердили его приказчиком. С дядей Федотом ушла и его жена, почуяв неладное: слишком уж счастлив супружник-то стал. В доме остались только три старшие дочери дяди Федота и всякая мелочь ребятня, которая счету не поддавалась.
Девки у дяди Федота были как ложки одного мастера-ложечника: толстые, круглые, веселые, похожие одновременно и друг на друга и на батюшку. Девки обрадовались отцовому знакомцу — такой молодой, такой холостой!.. Но знакомец девок разочаровал. День и ночь лежал на лавке, молчал, смотрел в стену, ел без радости. Ночью он метался во сне, хрипел, кричал, падал с лавки. Девки не умели заговорами отгонять алецов и постенов, а потому только испуганно таращились с полатей. Странный этот парень убрался только на третий день. Услышал в случайном разговоре, что в Рассольную из Камасиной деревни пришел человек, который по пути видел, как хоронят знаменитого сплавщика из Кумыша; услышал — и вон из избы.
Осташа отыскал в Рассольной того мужика и навалился с расспросами. Мужик рассказал. Сплавщика Колывана Бугрина нашли в пещере бойца Баюн. Боец этот стоит в восьми верстах ниже Гусельного. В подножии бойца есть пещера, куда можно заплыть на лодке. Баюна еще зовут Плакуном, потому что в пещеру, забавляясь, парни завозят девок, ссаживают и уплывают. Девки, дуры, сидят в пещере и плачут, так как понимают: пока они перед парнями подолы не задерут да не нагнутся, их отсюда не вывезут. Весной пещеру заливает почти под потолок. Вот сюда-то и закинула Чусовая тело Колывана. Колыван, когда плыл из-под Гусельного, поймал какую-то доску и подложил под себя, чтобы не утонуть. Он и не утонул — умер от холода.
— А крест на сплавщике был? — спросил Осташа у рассказчика.
— Чай, все православные, как без креста-то? — обиделся мужик. — Был крест, понятно! Я сам его видел, когда сплавщика в гроб заколачивали.
После этого Осташа забрал у дяди-Федотовых девок свои пожитки, погрузился в лодку и упором ушел вверх.
Жизнь словно замерцала в его глазах — темные, пустые куски проваливались в никуда, будто их и не было вовсе. История догорала, как утренний костер, и огонь выбивался из углей последними вспышками.
Вечером следующего дня Осташа добрался до Четырех Братьев. Он сел на пенек возле могилы с рухнувшим голбцом и устало сказал:
— Здравствуй, батюшка… Вот я тебя и нашел.
Он просидел недолго. Встал, подгреб ладонями расплывшуюся землю холмика, поправил крест и подпер его колышком. У него не было ни топора, ни заступа, чтобы привести могилу в порядок. Да и рано еще было — земля не оттаяла до глубины. Он вернется сюда летом и все сделает как надо. А потом еще доплывет до Гусельного и засыплет, заровняет с землей яму с кладом.
С Четырех Братьев Осташа пошел упором дальше.
Разбойник.
Кликун.
Похоронил ли кто Бойтэ?..
Осташа причалил под Кликуном, выбрался из шитика и полез вверх по склону.
Лес под скалой долго обшаривать не пришлось. Осташа издалека увидел светлую одежду. Он пробрался сквозь валежник, и ноги его подкосились.
На мелких елочках валялась… валялось… Нет, не Бойтэ. Кукла. Мешок, набитый соломой и обряженный в вогульскую ягу. Вместо головы был другой мешок, поменьше, к которому сверху прикрутили соломенные патлы, чтобы походило на светлые волосы вогулки.
Осташа разорвал мешки, разорвал на клочки одежу — словно искал вогулку. Потом взбежал на Кликун, исползал всю площадку. Сел и завыл, стуча кулаками в камень. Колыван обманул и здесь!.. Никто не убивал Бойтэ! Она жива! Она жива! Она жива!..
Осташа всю ночь просидел на Кликуне. Думал. Алый рассвет поднялся над горами. И Осташа понял, что как оболганный батя для него все равно был честен, так и живая вогулка для него все равно мертва. Нечего в жизни больше менять. Он просил у господа, чтобы тот сберег, спас Бойтэ, и обещал за это все что угодно — обещал отказаться от нее навеки. Ну и вот. Господь добр. Господь исполнил. Теперь и ему надо отслужить свое. Иначе нечестно.
Осташа спустился к берегу, залез в шитик и стал толкаться дальше, к Кумышу.
По береговой улочке пастушок вел коровье стадо, собирая скотину по подворьям. Осташа нагнал мальчонку и спросил:
— Послушай, добрый молодец, а дома ли Колыван Бугрин?
— Он же сплавщик, — ответил парнишка. — Он еще на сплаве.
— А сын его, Петр Колыванович? Парнишка хмуро поглядел на Осташу:
— Петро ушел к названому брату жить, в Кашку.
— А дочь его, Неждана Колывановна?
— Она потерялась. Сбежала. Никто не знает, где она.
— Ну, помогай тебе бог, — хрипло сказал Осташа.
Пастушонок отвернулся и злобно щелкнул кнутом. Следом за стадом Осташа дошел до дома Никешки Долматова.
Баба Груня выводила из ворот свою корову, крестила ее и грозно кричала пастушку:
— Ты, Евстигней, брось эту привычку дрыхнуть за кустами! Я тебя знаю! Я тебя вицей выдеру! Лучше следи в оба глаза, а я тебя вечером творожком угощу!
— Да нужен мне твой творожок… — бурчал пастушонок.
Коровы медленно проплыли мимо, качая рогатыми головами, и баба Груня увидела на другой стороне улицы Осташу.
Осташа не подходил, стоял и смотрел на бабу Груню.
Старушка тихо села на скамеечку возле своей калитки и закрыла рот уголком платочка. Осташа подошел.
— Никеша?.. — беззвучно спросила баба Груня, глядя на Осташу снизу вверх сухими огромными глазами.
— Барка убилась под Гусельным бойцом, — хрипло сказал Осташа.
Баба Груня больше ничего не спрашивала, только смотрела.
Осташа начал мять горло, замотал головой.
— Я… я летом приду, все расскажу… — прохрипел он и пошел прочь.
…Он плыл по Чусовой дальше, и на него плыла весна. Зеленым пухом покрывалась земля, зеленый дым заклубился в урёмах. Чирикали птицы, перепеваясь друг с другом через реку. Вода отступала, обнажая подошвы бойцов. Падали голбцы на свежих, только что провалившихся могилах бурлаков, словно весна не желала слышать о смерти. Стала светлой вода дождей, и согрелись утренние росы.
На поляне за бойцом Столбы все так же дымил стан каменотесов. Крест Никите Демидову до сих пор не поставили. Сейчас каменотесы, стоя на лесенках, ровняли скалу напротив поляны и выбивали на скале буквы надписи. Осташа проплыл мимо.
Осташа не хотел, не хотел заходить в Ёкву, но на приплеске стоял и рыбачил какой-то вогул, и Осташа подтолкнулся поближе.
— А девка, внучка Шакулы, жива?.. — спросил он.
Вогул искоса глянул на Осташу.
— Жива, — кратко ответил он.
Осташа не мог больше произнести ни слова, только нелепо указал ладонью на берег и кивнул.
— Нету ее, — сказал вогул. — Она на Конду жить ушла. Навсегда.
Осташа едва справился с собой.
— Расскажи… расскажи мне, — попросил он. — Я тебе денег дам…
Вогул помолчал, разглядывая Осташу.
— Чего рассказывать? — печально спросил он. — Я тебя помню. Ты в прошлом году жил. Ты Бойтэ любил, да… Весной два человека на лодке приплыли. Хотели взять Бойтэ. Бойтэ одного застрелила. Другой закричал, убежал. Потом вернулся — Бойтэ нет. Он забрал мертвеца, забрал ружье, уплыл. Бойтэ ночью появилась. Сказала: боится, что солдаты за ней придут. Собралась и ушла. На Конде много вогулов живет. Там еще наша земля.
Осташа дал вогулу рубль. Тот перепугался, долго не хотел брать.
Теперь впереди была только Кашка.
Осташа причалил на переборе, против пепелища дома Зырянкиных. Вытащил шитик на берег, через гарь пошагал к своему дому.
Дом выглядел жилым, бодрым. Окошки были открыты. Из трубы курился дымок. Хозяистым мужиком оказался Петрунька.
Переступая порожек калитки, Осташа увидел Петруньку на крыльце, но не успел и окликнуть, как Петрунька порскнул в дом. Удивляясь, Осташа поднялся по лесенке, прошел сени, открыл дверку в горницу.
Петрунька прятался за печью. На лавке у окошка в простеньком и бедном домашнем платье сидела Неждана и грудью кормила младенца. Она повернула к Осташе лицо — удивительно истончавшее, понежневшее — и следила за Осташей испуганными, виноватыми глазами.
Осташа постоял у дверей, потом снял шапку, перекрестился на медный образ, вытер ноги о тряпку у входа.
— Это твой сын, — тихо сказала Осташе Неждана.
Осташа прошел к ней по половицам, как по качающейся палубе барки. Присел на корточки, разглядывая лицо младенца.
— Я его не доносила, — виновато сказала Неждана. — Но он крепенький родился, выживет…
