При этих словах казак напрягся, шрам на щеке у него порозовел, улыбка мигом слетела с лица, и он стал похож на нахохлившегося коршуна, тем более что нос с горбинкой придавал ему сходство с хищной птицей.
—
Ну, коль знаете, о чем тогда речь, нечего друг дружке загадки загадывать. Но и нам про ваши потешки тоже кое-что известно. Молва людская, она что в одну, что в другую сторону летит. Кто уши имеет, тот услышит. Зря вот только почтенного человека, умершего возле самого храма, без отпевания оставили и даже подходить к нему запретили. Жаль, нас тут с братом моим названым не было, мы бы иначе дело обставили…
—
Вон оно что, — удивился его осведомленности Аввакум, — а что, знакомы были с покойным, коль разговор о нем повели?
—
Кто ж Петра Ивановича не знал. — При этих словах казак снял шапку и перекрестился. — Царство ему небесное. Добрый атаман был, многих наших братьев от смерти спас, и сам жизни своей не жалел. Среди царевых слуг мало таких встречать приходилось. Он в походах всем заместо отца был. Больного не бросит, из полону завсегда вызволит, если беда такая приключится, потому и любил его народ. Эх, жаль, нас тут не было…
Аввакум понял, что смерть Бекетова провела полосу отчуждения и с этими казаками, что не так давно были на его стороне и тоже по-своему боролись с новинами Никона. Это больно задело его, и он уже пожалел об этой случайной встрече.
—
Я тебе так скажу, мил-человек, Господь рассудит, кто прав, а кто виновен. Коль все так, как ты говоришь, то душа его сейчас упокоение в раю нашла и до наших дел не касается. А вот людей жизни лишать, так за то с кое-кого обязательно спросится. Так говорю?
—
А мы готовы ответ держать, — не задумываясь, отвечал казак. — Мы люди вольные и понапрасну кровь не проливаем, по дедовским законам живем. И с теми, кто старую веру порочить решил, поступаем так, как сердце велит. И пред Богом предстанем с чистым сердцем… Нам ли суда бояться? Хоть Божьего, хоть людского…
—
Ладно, я вам не приказчик, живите, как хотите. Но здесь, в Тобольске, долго не задерживайтесь. Владыке уже доложили, что настороже надо быть, так что к переписчикам охрана приставлена, нечего вам туда и соваться.
—
Эвон, батюшка, какие песни запел, — ощерился казак, — коротка же у тебя память, коль нашу выручку забыть успел. А насчет охраны, нам то и без твоих слов известно, не хуже твоего знаем обо всем. Ладно, прощевай, некогда мне. — И даже не испросив на этот раз благословения, казак резко повернулся и зашагал обратно к дому Устиньи.
Аввакум же, задумчиво посмотрев ему в след, в очередной раз задумался, правильно ли он поступает, скрывая от властей, что в городе появились люди, сеющие смерть, а потому подлежащие поимке и суду.
«Но, — подумал он, — может, это и есть Божий суд отступникам от веры, который вершат эти казаки? И разве я, хоть и протопоп, но все одно — простой смертный, вправе идти наперекор Божьей воле?»
А ангел небесный, слышавший каждое из произнесенных слов, тоже не мог решить, чью принять сторону. И он надеялся, что там, на небесах, станет известно обо всем, что здесь происходит, и окончательное решение будут принимать те, кому это положено. Его же дело — наставлять своего подопечного, и помешать или что-то изменить в происходящем не в его силах.
Несомненно, что и Господу Богу было известно и о замыслах борющихся за старую веру казаков и о колебаниях опального протопопа… Но, коль Он попустил свершение дел этих, значит, так оно и должно быть, у каждого свой путь, свои деяния, и ничто, бесследно минуя Око Всевидящее, не происходит…
Что было, то и теперь есть,
и что будет, то уже было…
Екк. 3, 15
На Троицу был душный день, и службу в храме пришлось вести при открытых настежь дверях, тем более что народа набилось столько, что иные не могли руку поднять для крестного знамения. Когда читали акафист Животворящей Пресвятой Троице, в проеме двери неожиданно появился Иван Струна, а из-за его плеча выглядывал другой беженец — Анисим, который хитро улыбался и даже поклонился, встретившись взглядом с протопопом Аввакумом. У того в груди что-то кольнуло, он почувствовал, что эти двое явились не зря и следует ждать от них какого-то подвоха.
Так и вышло. Когда он, закончив службу, выходил из храма, намереваясь отправиться домой вместе с двумя сыновьями, что прислуживали ему, то на выходе его поджидал воеводский подьячий Василий Уткин, который елейным голоском заявил, шагнув к нему навстречу:
—
Ваше преподобие, извольте заглянуть к нам в съезжую избу. — При этом он широко улыбался, будто бы готовился сообщить ему приятнейшее известие.
—
Чего я там не видел? — удивился протопоп. — Зачем мне туда?
—
Грамотка на вас прислана из самого Сибирского приказа за высочайшей подписью самого царя-батюшки. Должен буду огласить ее вам и расписочку от вас получить. Извольте заглянуть. Я долго вас не задержу, — все так же ласково уговаривал его тот.
—
Нашли время! В самый престольный праздник. Завтра нельзя, что ли, зайти? Потерпит ваша грамотка…
—
Никак нельзя, время не терпит. Пойдемте, чтоб не пришлось людей за вами отправлять.
Аввакум все понял и велел сыновьям самим добираться до дома и передать Анастасии Марковне, что он скоро будет.
Пройдя мимо палат воеводы, они зашли в обветшалое здание съезжей избы, где помещались дьяки и подьячие, ведавшие всеми деловыми бумагами, касающимися распоряжений тобольского воеводы. Там в полутемной комнате стоял заляпанный чернилами щербатый стол с чернильным прибором и песочницей. Рядом лежал свиток, увенчанный печатью красного сургуча. Уткин ловко подхватил его, развернул и, чуть повернув к окну, начал читать, не предложив Аввакуму даже сесть. Да ему и не хотелось задерживаться здесь надолго. Сердце внутри бешено колотилось в преддверии услышанного, от чего, как он понимал, зависела его дальнейшая судьба.
«Неужели царь в Москву меня возвращает? — думал он. — Но тогда бы грамоту отправили архиепископу, а не сюда, на воеводский двор. Что же тогда?»
А подьячий меж тем тоненьким тенорком читал:
«По указу отца вашего государева и богомольца великого государя святейшего Никона патриарха Московского и всея Великия и Малыя России, велено тобольского вознесенского протопопа Аввакума с женою и с детьми послать из Тобольска с приставом, с кем пригоже, и с провожатыми на Лену в Якуцкой острог к стольнику и воеводе к Михаилу Лодыженскому да к дьяку к Федору Тонково. И о том от себя к ним отписать. А велети б ему, протопопу Аввакуму, быти в Якуцком. А божественные службы, по указу отца вашего государева и богомольца великого государя святейшего Никона, тому протопопу служить не велети
».
Закончив чтение, он воззрился на протопопа, а потом, не дожидаясь, пока тот придет в себя, пододвинул ему чистый лист и попросил:
—
Сделайте милость, ваше степенство, рукой своей напишите, что распоряжение государя заслушали и… и все на этом.
—
Где подпись самого государя? Алексея Михайловича?! Ты мне от Никона грамоту прочел, а государь, государь, где руку свою приложил?! — взревел Аввакум. — Врешь, собака! Не мог он таков указ подписать! Не верю!!!
—
Правильно, не мог, — спокойно ответил подьячий, — потому как он в походе, о чем нам ранее отписано было. Под Смоленском с ляхами бьется. А потому за него наследник оставлен, сын его царского величества Алексей Алексеевич…
—
Наследнику и полгода от роду не исполнилось, — продолжал неистовствовать протопоп, — а он уже на трон посажен? Ты чего мне здесь сказки плетешь? — Аввакум не удержался и схватил за горло попятившегося от него подьячего, прижал к стене и едва не задушил, если бы на крик того в комнату не ворвались люди и не оттащили его. Уткин с красным лицом, растирая рукой горло и тяжело кашляя, писклявым голосом выкрикнул:
