Я не стал бы отнимать время у сна, которого осталось и так немного, но Гийаберт де Кастр благословил меня изложить историю своей жизни и Альбигойских войн так, как видел их я, ибо сказано:
«Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после».[10]
Сильные и властные обратятся в прах равно со слабыми и робкими, и память о них сотрётся подобно тому, как обращаются в руины некогда величественные храмы. Сначала проваливается крыша, потом оседают стены, и вот уже из песка там и сям, подобно рёбрам павшего верблюда, торчат обломки колонн, и уже никто из живущих не скажет, каким богам воскуривали здесь фимиам их предки.
И только над книгами почти не властно время, ведь дошли же до нас из незапамятной древности труды отца медицины Гиппократа, благодаря которым мы избавляем людей от болезней и сейчас!
Я пишу эту книгу тайнописью, которую создал де Кастр и открыл мне её тайны. Теперь я знаю её настолько хорошо, что могу писать с её помощью так же легко, как и по-гречески. Ныне по всему Лангедоку книги истинных христиан уничтожаются невежественными монахами, их епископы и диаконы принимают мученический венец, а своих храмов они никогда не строили. Но правда о Добрых людях, их вере, их делах, их реликвиях и сокровищах должна открыться тем, кто придёт за нами. Тайнопись – это наша защита от злобных фанатиков.
Если ты, мой неведомый потомок, читаешь эти строки, значит, ты достаточно мудр для того, чтобы раскрыть тайнопись де Кастра и стать поверенным наших тайн. Надеюсь, ты сумеешь достойно распорядиться ими.
Итак, я приступаю к своему повествованию. Во что бы то ни стало, я должен успеть до того, как Монсегюр падёт, и да поможет мне Бог!
***
Я обращаюсь к прошлому, и мне горько. Сколько лиц, которые, казалось, навсегда врезались в память, стёрты временем, подобно старинным мозаикам. Ещё видна улыбка или искривлённый в крике ярости рот, ещё можно разглядеть расшитый жемчугами ворот одежды или другую незначительная мелочь, а остальное исчезло навеки, превратилось в серое безликое пятно. Ещё звучит в душе голос давно ушедшего человека, а лица его уже нет, не разглядеть…
Время – беспощадный зверь, который питается нашими воспоминаниями. Но, может быть, это не проклятие, а милосердный дар Создателя? Ведь старцу, лишённому памяти, легче покидать этот мир – он давно забыл, с чем прощается…
И я забыл многое и многих, но весеннее утро 1209 года от воплощения Иисуса Христа,[11] события которого переломили течение моей жизни, помню, как будто оно было вчера.
Было время утреннего приёма, и я, сидя в тени платана, посаженного ещё отцом моего отца, ждал, когда слуга введёт в ятрейон[12] первого больного.
Впрочем, нет, начать надо не с этого, но у меня нет времени и возможности вносить исправления в рукопись, менять местами страницы и вставлять новые. Пусть читающий этот манускрипт извинит меня за возможные отступления и повторы, нарушающие красоту и стройность повествования.
Я был рождён в лето 1189 года в столице Византийской империи. Пять столпов поддерживают христианский мир, из которых первый – Рим, Константинополь – второй, а прочие три – Антиохия, Александрия и Иерусалим. Но только град святого Константина был основан христианином для христиан и не был осквернён язычеством. Когда-то василевсы повелевали большей частью Ойкумены, но те времена давно в прошлом. Империя расточилась, сгинули её армия и мощный флот, а в 1204 году Константинополь пал под ударами крестоносцев, о чём я расскажу в своём месте.
Мой отец, почтенный Трифон, был целителем, слава об искусстве которого распространилась по всей империи. Отец мог стать очень богатым человеком, но сокровища не привлекали его, и он часто соглашался лечить бедняка за мелкую монету, хотя цена приготовляемых им снадобий была многократно выше. Отец радовался, как ребёнок, если недуг удавалось прогнать, и эта радость для него была дороже денег. Моя матушка любила отца и не перечила ему. Мы жили в достатке, ибо деньги, полученные за лечение какого-нибудь напыщенного придворного из Влахерн[13] многократно перекрывали наши потребности. Я помню длинные очереди бедняков, терпеливо сидящих в уличной пыли в ожидании приёма у моего отца.
Однако всех талантов отца не хватило для того, чтобы исцелить мою матушку, когда пришла беда. Она заболела и, несмотря на то, что отец не отходил от её ложа днями и ночами, умерла через три месяца, и её душа тихо отлетела, подобно последнему дымку гаснущей церковной свечи.
Отец был безутешен. Он прожил с матушкой более двух десятилетий, любил её преданно и нежно и не смог простить себе её смерть, несмотря на то, что я пытался доказать ему, что бывают неизлечимые болезни, перед которыми бессилен любой целитель. Он не спорил со мной, только печально улыбался. А вскоре я узнал, что отец переписал на меня всё наше имущество и медицинскую библиотеку, которой очень гордился и в пополнение которой вложил немалые средства, уладил все дела в гильдии целителей и решил уйти от мира в монастырь.
Я умолял его выбрать монастырь, при котором есть лечебница, например, монастырь Пантократора, в котором мы могли бы видеться, но отец поступил по-своему. Он выбрал обитель, войдя в которую будущий монах как бы умирал для мира – ему навсегда запрещалось покидать её пределы, и даже монастырское кладбище было окружено высокой каменной стеной. Уходя, отец не взял с собой ничего из вещей и запретил провожать себя. Больше я его не видел…
К тому времени я уже был вполне самостоятельным целителем, состоял в гильдии и нередко добивался успешного излечения даже в тяжёлых случаях, которыми, я думаю, мог бы гордиться и отец. Конечно, многие больные, особенно из числа богатеев, их жён и любовниц, узнав, что место целителя Трифона занял его сын, предпочли найти себе другого врачевателя, но давние подопечные моего отца, многие из которых давно стали его друзьями, остались. Да и у бедняков выбора не было, ведь не так много в Константинополе целителей, которые соглашаются лечить их за медь, а то и в долг, то есть, по сути, бесплатно. А что для истинного целителя важнее, чем постоянная практика, тренирующая глаз диагноста и руку костоправа?
Как я уже сказал, древняя Византия пала под ударами крестоносцев, и на её обломках возникла Латинская империя. Однако Балдуин I, император из страны франков, занимал её трон менее года. Он что-то не поделил с болгарским царём, разразилась война, и в сражении под Адрианополем войско франков было разбито. Что стало с Балдуином, не ведаю, говорили разное, но на троне его сменил Генрих Фландрский. Бесчинства, грабежи, насилия и убийства, которые, подобно бурьяну, взошли на развалинах Константинополя, постепенно сошли на нет. Отчасти из-за жёсткого правления нового императора, а скорее, потому, что уже нечего было грабить. Разграблению подвергалось всё – убранство церквей и святые реликвии, имущество горожан и памятники с ипподрома, выламывали и увозили даже барельефы и колонны. За всеми этими бесчинствами стояли венецианский дож Энрико Дбндоло, который через год после взятия Константинополя умер и к вящему посрамлению ромеев[14] был похоронен в святой Софии, а также папа Иннокентий III.
Гораздо позже я узнал, что этот поистине великий папа, который железной рукой правил европейскими государями, умер в Перудже во время одной из своих апостольских поездок. Тело его, облачённое для погребения, было выставлено на катафалке в местном кафедральном соборе. Ночью в собор проникли воры, ограбили покойного и унесли драгоценное облачение. Когда на следующий день кардиналы собрались, чтобы отслужить панихиду, то с ужасом увидели на полу у опрокинутого гроба лишь жалкие останки того, кто в течение двух долгих десятилетий господствовал над христианским миром.
Воистину, Божьи мельницы тихо мелют, но отлично мелко.
Как бы то ни было, но крестоносцы не трогали целителей, ибо сами страдали от множества ран и болезней, приобретённых в результате длительных морских путешествий, сражений, осады и штурма Константинополя.
Я всегда имел склонность к изучению иностранных языков, без знания коих целитель не может помочь больному, поэтому от крестоносцев научился сносно говорить на языке франков.
Жизнь моя текла размеренно и спокойно, я не увлекался азартными играми, вином и доступными женщинами, посвящая всё своё время целительству, изучению книг по медицине и посещению храмов, которые были не полностью разграблены и в которых ещё могли идти богослужения.
Итак, было время утреннего приёма, и я ждал, когда слуга введёт в ятрейон первого больного. Отец мой, когда строил дом, разбил купленную землю так, как рекомендовал отец медицины Гиппократ. За высокими решётками, которые вскоре оплёл виноград, скрывались палестра, то есть участок, где пациенты излечивались особой гимнастикой и выполняли полезные для здоровья упражнения, и дом, в котором жила наша семья. За домом был разбит аптекарский огород с лекарственными растениями, каждому из которых было определено особое место – кому в тени и поближе к воде, а кому, наоборот, на солнцепёке. За огородом и за цветочными клумбами, во множестве разбитыми вокруг дома, ухаживала матушка. Теперь её нет, и лекарственные растения я выращиваю сам, а за цветами ухаживает мой слуга, но делает это небрежно, поэтому красоты, которую создавали её любящие и заботливые руки, уже нет и не будет…
