Мякиля дал каждому по куску сухого ржаного хлеба, но просил их не рассказывать об этом другим:
— По мне, так пожалуйста. Только ведь из еловых шишек хлеба не напечешь.
Солдаты спрятали в карманы свои сокровища — куски хлеба величиною в половину ладони. Они были голодны, но надо было думать и о будущем.
Все было готово к выступлению скорее обычного. Первые и вторые номера расчетов время от времени вскидывали на плечи стволы и станины пулеметов словно для того, чтобы привыкнуть к их тяжести. Подносчики патронов связывали ящики с патронами ремнями, как советовал Коскела. Командиры отделений взяли по одному запасному стволу, кожуху и ящику с патронами. Таким образом, караван собрался в дорогу, которая протянется на сотни километров. Для некоторых она, правда, окажется короче, но сейчас никто об этом не думал.
Стрелковые роты тронулись в путь, каждая в сопровождении пулеметного взвода. Первый и второй взводы исчезли в темноте между елями под звяканье оружия, сопровождаемое приглушенными словами команды.
Когда третья рота проходила мимо, Коскела шепотом сказал:
— Колонной по два в направлении дороги…
Отделения построились, затем по цепочке был передан приказ: «Марш!»
Когда они пристроились в хвост стрелковой роте, оттуда вполголоса послышались приветствия:
— Добро пожаловать в наше молодежное общество! Слабые падают на дороге жизни, сильные идут вперед.
Они прошли мимо батареи, которая вчера вечером стала тут на позиции. Все расчеты были при орудиях. Артиллеристы переговаривались, понизив голос, и прятали в кулак зажженные сигареты. Пройдя некоторое расстояние, рота свернула с дороги и продолжала идти по мрачному еловому лесу. Гул артиллерийской стрельбы на юге затих, но тем более гнетущей была тишина.
Теперь они продвигались вперед медленно. Время от времени останавливались, и люди, тяжело дыша, напряженно прислушивались к тишине ночи и учащенному биению собственных сердец.
— Сто-ой!
Рота вытянулась в цепь. Автоматчики выдвинулись боевым охранением на двадцать метров вперед, пулеметы, распределенные на два полувзвода, находились на таком же расстоянии позади цепи. От командира роты пришел посыльный с приказом:
— Граница прямо перед нами. Соблюдать тишину. Первому взводу выслать вперед дозор. Не открывать огня, не спросив пароль.
— А какой он?
— Гром и молния.
— Тихо. Не слышите, что ли, черти.
Разговор смолк. Солдаты — те, у кого были сигареты, — закурили. Они уже много дней сидели без табака: табачного довольствия еще не выдавали, а купить было негде.
У Рахикайнена курево было благодаря его оптовым закупкам в солдатской столовой. Он уже продал за хорошую цену сушки и теперь торговал сигаретами поштучно по бешеной цене. Большинство пробавлялось лишь скудным солдатским жалованьем, и купить у него сигарету могли только самые состоятельные. Когда такой счастливец бросал бычок, его тотчас подбирал другой, засовывал в мундштук и дул на обожженные пальцы. Кто докуривал бычки в своем мундштуке, того считали скрягой. Некоторые просили у Рахикайнена сигареты в долг до следующей солдатской получки, но он на это не шел:
— Кто знает, когда она опять будет, получка. И кто поручится мне…
— Я. — Коскела откашлялся, его голос звучал напряженно. — У меня тоже нет денег, но если со мной что случится, можешь взять мой бинокль. Он мой, а не казенный, и ты с лихвой выручишь свои деньги. В покупателях недостатка не будет.
— Ну ладно, верю… Верю… Я совсем не имел в виду… Знаю, что деньги будут давать.
В голосе Рахикайнена слышался стыд пополам с обидой, но сигареты он разделил. Все заметили, что Коскела обращался к нему на «ты». Отныне они стали говорить «ты» всем во взводе. Поначалу это звучало странно, и многим было трудно привыкнуть обращаться к Коскеле на «ты», а некоторые так никогда и не научились делать это легко и непринужденно. Такое обращение было редкостью в их полку, где офицеры стремились поддерживать свой так называемый авторитет даже и в военное время. Конечно, и в других воинских частях были офицеры, чей авторитет незыблем, независимо от формы обращения, и которые не отделяли себя от солдат невидимой гранью. Этот жест Коскелы не замедлил дать свои результаты. Напряжение, владевшее людьми, ослабло, командир стал им как будто ближе, и от него они ожидали разрешения всех возникавших у них проблем.
За спиной послышалось сухое покашливание и тихое бормотание. Это был Каарна, за которым, как тень, следовал Миелонен.
— Ага, ага. Теперь будьте спокойны, ребята. Мы поймаем зайца. Он уже обложен. Где Аутио?
— Он со вторым взводом.
— Так, так. Что у вас тут за люди, Хиетанен?
— Первоклассные пулеметчики, господин капитан.
— Верно, верно, так держать, так держать…
Это был обычный вопрос, на который следовал всегда один и тот же ответ, потому что Каарна ставил свою роту несколько выше, чем другие. Ему было неважно, соответствует ли это истине, ибо он знал цену здоровой уверенности в себе. Знал он и то, что пулемету стали приписывать меньшее значение, особенно при наступательных операциях, и все же воспитывал у солдат гордость своим родом оружия. Он и во всем прочем горой стоял за свою роту; другим офицерам лучше было не приходить с жалобами на его солдат. Однажды прапорщик, которому кто-то из роты капитана Каарны не отдал честь, попытался сделать это. Каарна холодно ответил, что за его солдатами такой грех не водится и господин прапорщик, наверное, ошибся.
— Кроме того, у вас плохая выправка, господин прапорщик. Вам надо поупражняться, и не раз.
Проштрафившийся солдат, разумеется, был наказан, но и прапорщик с тех пор стал далеко обходить Каарну.
Все это жило в памяти солдат, и сейчас слова капитана вызвали улыбки на их озабоченных лицах. «Его солдаты безгранично восхищаются им» — такие слова часто приходится слышать при характеристике какого-нибудь офицера. Это и пошлые, и достаточно лживые слова, ибо не родился еще такой офицер, которым безгранично восхищался бы финский солдат. Однако отношения между Каарной и его людьми и вправду были необычайными. «Другого такого чертова отродья, как наш старик, на всем фронте не сыщешь», — говорили про него солдаты. И все же эти отношения никак нельзя было назвать товарищескими. Ни одна из двух сторон не забывала, кто приказывает, а кто повинуется. Впечатление на солдат производила лишь открытая, безусловно, деловая и справедливая манера поведения Каарны.
Они и сейчас, улыбаясь, смотрели ему вслед: он искал командира третьей роты, лейтенанта Аутио.
— Вот увидите, ребята, его КП будет недалеко от того места, где сильнее огонь, — сказал какой-то солдат, и. остальные согласились с ним.
Каарна и Миелонен шли один за другим, причем Миелонен указывал направление, которое он, по его разумению, знал лучше. Их разговор сплошь состоял из колкостей, так как Миелонен и сам был не прочь покомандовать и норовил высказать свои соображения даже по тактическим вопросам. Капитан охотно выслушивал такие советы от подчиненного, хотя не потерпел бы их от старшего по званию. Он спорил с Миелоненом, чтобы скоротать время, но поступал по-своему, хотя и к соображениям Миелонена относился без всякой предвзятости. Парень мыслил здраво, и Каарна это ценил. Но в данном случае он не доверял нюху Миелонена и приговаривал:
— Не-ет, Миелонен. Старые глаза — зоркие глаза. Русские там.
— Едва ли. Они наверняка недалеко от цепи. Их КП то есть.
Когда тихий разговор Каарны и Миелонена смолк, снова воцарилась тишина. И вдруг раздался крик:
— Боже правый! Ложись!
В кочках зашелестело и зазвенело оружие — солдаты испуганно попадали на землю. Неподалеку грохнул залп артиллерийской батареи: бум-бум. Бум-бум.
Что-то с режущим, пронзительным свистом пронеслось над вершинами елей, и люди с широко раскрытыми глазами приникли к земле. Снова звуки выстрелов с разными интервалами, и снова свист в воздухе. Где-то далеко за границей слышались глухие разрывы.
Коскела, сидевший на кочке, спокойно сказал:
— Вставайте, ребята. Это наша батарея. И не гремите так своими ящиками!
Солдаты поднялись, радуясь, что стыдиться приходится всем в равной мере: один лишь Лехто не бросился на землю. Он сидел на том же месте с напряженной и чуть презрительной улыбкой на лице. Хиетанен также скоро оправился от испуга, и с ним вместе стрелок из расчета второго пулемета, приземистый Мяяття. Ванхала лениво шлепнулся на землю, глядя на других. Встал он последним, лукаво подмигивая.
— У командира громкий голос, хи-хи, — шепотом сказал он соседу и даже не покраснел, хотя осмелился подшутить над тем, что другие принимали всерьез. Зато Риитаоя успокаивался медленно, а Сихвонен проворчал:
