не она, а другая, лишь внешне сходная с нею. Сказывал умудренный небесным знанием длиннобородый Богомил, что нередко меняется в существе нашем, иной раз и себя не узнаешь и станешь мучиться случившейся переменой, пока не обратится душа к вечно синему небу и не отыщет там успокоения. «Иль и со мной случилось то же?..» — думала Малуша и все искала в себе, все искала. Но то и хорошо, что она не старалась расстаться с чувством, которое ныне сделалось едва ли не главным в ней, она только хотела бы, чтобы оно подчинялось ей и не застило других чувств, но не умела ничего поменять в себе. Эта неумелость от сути ее сокровенной. Малуша и прежде-то не сразу могла откинуть всколыхнувшее в ней и стать такой, какой ее желали бы видеть другие, отчего нередко ей приходилось слышать о себе суждения холодные, в унижение ее сердечной сути: вот, дескать, горделива девица, все бы поступала по-своему. Ах, если бы так! Может, тогда она и не подчинилась бы воле отца и не оказалась бы в Вышгороде. Но да что уж теперь! Малуша не сказала бы, спала она в ту ночь, нет ли, скорее, лишь окунулась в дрему, сладостно горькую, и, подчинившись ей, уже не искала ничего другого, точно взволновавшее чувство было божественного происхождения. «А почему бы и нет?.. — в иные моменты спрашивала она у себя и сама же отвечала: — Да, конечно, так и есть, и ничему другому тут не пристало иметь место».
Утром Малуша выглядела вялой, невыспавшейся, и матушка княгиня заметила и была недовольна:
— Никак всю ночь просидела на сенях? С кем же?.. — И смотрела строго. Но странно, прежде робевшая перед матушкой княгиней, ныне Малуша не испытывала робости и спокойно глядела на нее дивными очами, в которых наблюдалось небесное сияние, и, если бы теперь она пожелала что-то скрыть от чужих глаз, не смогла бы, словно бы ощутила в себе божественные силы, помогающие ее сердечной сути оставаться неизменной и не будучи до конца свободной в своих деяниях. Ну, а что стало этому причиной? Иль случилось что-то необыкновенное, подтолкнувшее Малушу к чему-то в себе самой? Да нет, она не сказала бы так, как не сказала бы, что и вовсе ничего не случилось. Он был рядом, князь мечты ее, и говорил с нею, и неземной ласковостью веяло от его речей, хотя он говорил о чем-то смутном. Но да что из того? Главное, он был рядом, и она смотрела него, хотя и со смущением, но без трепета, словно бы понимала себя в пространстве, как нечто способное подвигаться к Истине, про которую знала с малых лет, что нету ей завершения в земной жизни. Отец Малуши, малый князь Руси, но великий духом, не однажды водил ее вместе с братом Добрыней в дальнее святище, где в дремучих лесах, сокрывшись от чужого глаза, в глубокой пещере жил истый в святом веровании Богомил. И было малой дщери по первости страшно. От хладных стен выступая, а может, и проламывая их: иль не во власти Мокоши — матери подводить ко благу ищущих Истины и в небесных деяниях? — смотрели на нее светлоликие Боги. И был неподвижен взгляд их и тягостен, как если бы они что-то знали и про нее, и не отыскивалось в грядущих летах малой дщери ничего, что стронуло бы их с хладного стояния в каменных стенах пещеры. По сию пору не запамятовала Малуша ту угнетенность духа, которую осознала тогда в себе, и сильно испугалась, еще не понимая смысла угнетенности, едва ли не вселенской, так велика и неодолима казалась исходящая от нее сила. Только и она в какой-то момент отступила, вроде бы даже растворилась в пространстве. Это когда к Малуше, чуть горбясь, подошел волхв и положил большую желтую, с синими прожилками, руку на ее голову. Она подумала, что Богомил скажет ей о чем-то добром и ласковом, и она окончательно забудет про свои страхи, но он ничего не сказал, только посмотрел на нее со вниманием и с тем тайным сердечным участием, которое способны почувствовать лишь те, кого еще не коснулась угрюмовато тяжелая коса жизни, а только свет от нее исходящий и благо дарующий хотя бы и на короткое мгновение. И Малуше сделалось легче и даже слабого намека на огорчение не осталось в ней оттого, что волхв не разомкнул уст своих. И теперь уже во все то время, пока она пребывала под ледяными пещерными сводами об руку с отцом, Малуша испытывала лишь радость познавания неведомого, и божественные лики на мокрых стенах пещеры не смущали ее. Она со вниманием разглядывала те лики и дивилась ясному свету, проливающемуся от них, и вспоминала Крышеня — покровителя светлого любечецкого князя, знала, как бы он смотрелся, окажись в пещере волхва, и была довольна: покровитель отца ничем не отличался бы от других Богов, разве что тепла от него исходило бы чуть побольше. В те поры Малуша побывала и на капище и молилась истово и просила у всевеликого Рода милости для любезной отчины, чтоб не смели злые духи терзать слабое тело ее. Тогда же она услышала читанное на старых деревянных дощечках Богомилом, нечто из древних Ильменских Вед: «Долог путь к Истине в любви к отчине пребывающего; короток для предавшего ее; Истина есть пожар, и не сгорит в ней душу имеющий…» Нет, не сразу Малуша поняла и приняла в сердце вещие слова. Многие леты минули, прежде чем они обрели для нее смысл. Но даже и тогда, когда сотворилось так, она редко обращалась к ним, точно бы опасалась, что от частого обращения к ним они потускнеют, ослабнут, облекутся в худые одежды.
Чудно, однако ж, отойдя от сладостных воспоминаний, Малуша вдруг услышала от матушки княгини про Истину, до которой едва ли можно дотянуться в обычной земной жизни, если душа отодвинута от божественной благодати, не умеет обрести надобной крепости и окунаясь в небесное сияние. И сказала она, пытливо всматриваясь в Малушу, приметив в лице у нее отсвет неближний, как бы даже отмеченный нездешней метой:
— Ой ли? Правду ли говоришь мне, нет ли? Ну, гляди, гляди…
Однако ж озаботившее матушку княгиню не имело касательства к ее ключнице, и она скоро запамятовала про Малушу и, облачившись в легкие светлые одежды, вышла из покоев, высока и дивно прекрасна, как если бы едва только распрощалась с девичеством. У Малуши аж дух захватило. Добро бы, это
