Зло сжав губы и надвинув на лоб треуголку, Наполеон угрюмо ехал, окруженный свитой и остатками гвардейской кавалерии.
После небольших морозов ударила оттепель, и, волей-неволей, пришлось сбросить тяжелую соболью шубу и горностаевую шапку: Наполеон потел.
Впрочем, Наполеон потел даже в сюртуке и шинели — он волновался, он злился.
До Смоленска император следовал только с авангардом и потому не видал эти толпы покорно побросавших оружие, малодушных, забывших присягу людей. Но после Смоленска, в котором для всех стало окончательно ясно, что ни о каком отдыхе и зимних квартирах в России не может быть и речи, беспорядок и расстройство в войсках стали всеобщими.
Если до Смоленска вместо полков остались под знаменами хоть роты, то теперь на каждом переходе уже исчезали целые полки. До Смоленска в толпе солдат шли только младшие офицеры, теперь же в этом людском разношерстном стаде замешались полковники и генералы.
Стало теплее. Из-под женских кацавеек и прожженных на биваках салопов, из-под рогож и попон, которыми укутывались воины, выглянули грязные мундиры солдат и потускневшее золото офицерского шитья.
Наполеон с трудом пробирался сквозь медленно, устало бредущие толпы безоружных, косо, без всякого былого энтузиазма глядевших на императора.
Более сильные и волевые, старавшиеся во что бы то ни стало унести голову из России, не засиживались в Смоленске. Они смешались с остатками корпуса Жюно, шедшего в голове наполеоновской армии к Орше. Впереди их ждала Березина, за которой маячил новый спасительный пункт — Минск. Там находились громадные провиантские склады, а главное — Минск не подвергся разрушению.
Туда и стремился Наполеон.
Картина с каждым днем все больше разлагающейся армии действовала на него угнетающе. Он не жалел этих людей, исхудавших и почерневших от дыма костров и всех лишений бесславного отступления. Он негодовал.
Наполеон решил испробовать последнее средство. Выбрав довольно большую поляну среди леса, он велел гвардии построиться на ней в каре.
Бредущие как автоматы, изнуренные, деморализованные солдаты и офицеры с удивлением смотрели на то, как строятся гвардейцы. Отставшим это казалось уже просто какой-то смешной и ненужной игрой.
Наполеон смотрел, как выстраиваются его "ворчуны". Их уцелело не более шести тысяч человек. Он думал: "Какое счастье, что при Бородине я не послушался большинства маршалов и сохранил эту силу!"
Когда гвардия построилась, Наполеон начал говорить. Его голос был более визгливым, чем обычно. Он дрожал от сдерживаемого гнева:
— Гренадеры моей гвардии! Вы видите расстройство армии, многие солдаты побросали оружие. Если вы последуете их примеру, то все погибло. Необходимо, чтобы не только офицеры поддерживали строгую дисциплину, но и солдаты бдительно наблюдали друг за другом и наказывали тех, которые оставляют их ряды.
Сегодня он уже ничего не обещал войскам — только обращался к их сознанию и долгу.
Окончив речь, Наполеон приказал гвардейским музыкантам играть походный марш. Музыканты, давно забывшие о музыке, схватились за свои холодные рожки и трубы и нестройно заиграли марш.
Раздалась команда.
Гвардейцы преувеличенно четко замаршировали к дороге.
Бравурная музыка и воинственный вид старой гвардии не влили бодрости в эти бесконечные людские толпы, тащившиеся по дороге. Им было наплевать на все: на марш, на старую гвардию, на императора. Единственное чувство, которое возбудил в них весь этот необычайный парад, было озлобление на то, что гвардия своим шествием задержала их движение.
Наполеон ехал среди гвардии.
Он надеялся на свою "звезду", на какое-то чудо. Он надеялся на Борисов, где есть удобная переправа через Березину, и на близкий к Борисову Минск.
Но сведения, которые он получил по пути в Оршу, были неутешительны. "Звезда" Наполеона не хотела сиять. Маршал Виктор, сражающийся с Витгенштейном на петербургском направлении, не сумел отбросить Витгенштейна за Двину. А Чичагов, идущий с юга, уже занял Минск.
Привыкший к победам и удачам, Наполеон взбеленился.
— Довольно я был императором! Пора вновь стать генералом! — запальчиво сказал он.
Наполеон послал приказания маршалу Удино, бывшему вместе с Виктором на Двине, спешить к Борисову.
И вот показались невзрачные домики Орши и главы Кутеенского монастыря.
В Орше Наполеон хотел попробовать установить порядок в войсках. Он приказал читать с барабанным боем в нескольких местах городка строгий приказ. В нем Наполеон призывал всех, оставивших свои части, вернуться к полкам под угрозой военного суда.
Но угроза расстрела не пугала никого — смерть от изнурения и голода и так подстерегала каждого на любом лье дороги. И практически расстрел стал невозможен: безоружных было уже не меньше, чем вооруженных. Беспорядочные толпы солдат и офицеров, хлынувшие по мостам в Оршу, не обращали никакого внимания на барабанный бой и не слушали чтения приказа. Всех интересовало лишь одно: где выдают провиант. Но провиант раздавали только тем, кто следовал организованно, со своей частью. И потому безоружные бросились сами добывать еду. Сначала они покупали за фальшивые русские ассигнации, которые Наполеон выдал армии в счет жалованья, и за серебро и золото, награбленное в Москве, а потом стали просто грабить, как делали это везде.
Оставшиеся в строю получили продукты. Эта мера удержала многих солдат от ухода из части.
В Орше Наполеон переорганизовал армию: корпус Даву был сведен в три батальона, вице-короля — в два батальона, Жюно — в один батальон. Знамена и орлы уже не существующих полков сняты с древков и отданы на сохранение более здоровым офицерам.
В Орше Наполеон приказал сжечь лишние подводы, запретил солдатам иметь телеги с кладью. Несколько десятков их было уничтожено, но основная многотысячная масса все-таки осталась.
В Орше оказался артиллерийский парк из тридцати шести орудий. Из них сформировали шесть батарей и разделили их между корпусами.
Хуже обстояло дело с кавалерией: пышная, цветистая, лихая, она вся погибла от бескормицы. Из двухсот двадцати четырех эскадронов, с которыми Мюрат перешел Неман, остался всего лишь один эскадрон в пятьсот коней. Он был составлен из одних офицеров, потому что только у них кое-как сохранились кони. В этом эскадроне полковники (вспомнив свою молодость) стали рядовыми, а бывшие корпусные командиры — генералы Себастиани, Латур-Мобур, Груши — взводными. Всем эскадроном командовал Мюрат.
Потерявший вместе с двумястами двадцатью четырьмя эскадронами всю свою театральную нарочитую красивость и задор, Мюрат чувствовал себя ужасно. Действия эскадрона были ограничены и лишены поэзии и героизма — ему поручалась прозаическая обязанность охранять священную особу императора. Осталось одно, что еще немного льстило Мюрату и отвечало его не очень тонкому и глубокому уму, — пышное название эскадрона: "священный эскадрон".
III
Наполеон шел пешком, опираясь на палку, которую раздобыл ему в Орше заботливый начальник штаба принц Невшательский.
Несколько в стороне от императора семенил своими коротенькими ножками маршал Бертье. "Обезьяна Наполеона", как называли все придворные принца Невшательского за его подражание во всем любимому полководцу, тоже опирался на палку. Палка Наполеона была из красного дерева (она принадлежала раньше настоятелю Кутеенского монастыря), а палка Бертье — из белорусской березы.
Бертье теперь не во всем копировал обожаемого императора. Наполеон после Орши был угрюм и мрачен: надежды проскочить между русскими армиями Кутузова и Витгенштейна не было — его прижимали к Березине, за которой стоял Чичагов. И потому Наполеон смотрел как затравленный волк. А толстенький Бертье старался изобразить на своем некрасивом лице овечью кротость и безмятежность. В душе он не меньше своего властелина переживал весь страшный позор неудачного похода, давно изгрыз ногти (пальцы Бертье всегда были в крови), но лицо принца Невшательского пыталось сохранить невозмутимое спокойствие.
И теперь, когда в версте от Толочина к нему вдруг подошел конноегерский лейтенант и передал страшную, потрясающую весть, лицо Бертье в первый момент покривилось ужасной гримасой. Но как только начальник штаба увидел, что император обернулся и вопросительно смотрит на него, Бертье попытался изобразить подобие улыбки. В эту секунду его лицо походило на лицо ребенка, который готовится заплакать, но боится няньки.
Хотя император шел погруженный в свои мысли и, казалось, не видел ничего, но его серые, быстрые глаза сразу схватили фигуру конноегеря, который стоял с солдатом и лошадьми на развилине дороги, ожидая, пока пройдет император. Двубортный зеленый мундир и кивер конноегеря были новее, чем у его спешенных товарищей, затерявшихся в несметной толпе отступавших. Малиновые обшлага не потеряли цвета, а ноги не были обернуты тряпьем.
