XXXIII
Доктор категорически приказал отправить больного к морю, но избегать всяких волнений, солнца и ярких красок, поэтому Дирек с бабушкой поехали в такое место на взморье, где всегда было сумрачно, а Недда вернулась домой, в Хемпстед. Это произошло в конце июля. Две недели, проведенные в полном безделье на английском морском курорте, поразительно укрепили здоровье юноши. Фрэнсис Фриленд, как никто, умела отвлекать внимание от темных сторон жизни, особенно «не вполне приличных». Поэтому они никогда не разговаривали о батраках, забастовке или Бобе Трайсте. Зато Дирек только об этом и думал. Он не мог ни на минуту забыть о приближающемся суде. Он думал о нем, купаясь; думал, сидя на серой пристани и глядя на серое море. Он думал о нем, шагая по серым, мощенным булыжником улочкам и когда уходил на мыс. И для того чтобы больше о нем не думать, он ходил до изнеможения. К несчастью, голова продолжает работать даже тогда, когда отдыхают ноги. Во время еды он сидел за столом против Фрэнсис Фриленд, и та испытующе поглядывала на его лоб.
«Милый мальчик выглядит гораздо лучше, – размышляла она, – но на лбу, между бровями, у него появилась морщинка, какая жалость!»
Ее беспокоило и то, что щеки его за это время недостаточно округлились, – хотя она больше всего на свете не выносила толстых щек, символизирующих то, что она, как истый стоик, ненавидела: непростительную распущенность! Поражала ее и его необычайная молчаливость; она без конца ломала себе голову, придумывая интересные темы для разговора, и часто себя упрекала: «Ах, если бы я была поумнее!» Конечно, он скучает без милочки Недды, но ведь не из-за нее же у него появилась эта морщинка! Его, наверно, мучают мысли о тех, других делах. Нехорошо, что у него такое грустное настроение, это ему мешает поправляться. Привычка не требовать невозможного, необходимая старикам и особенно старухам, или хотя бы не показывать виду, что требуешь невозможного, давно научила Фрэнсис Фриленд весело болтать на всякие незначащие темы, как бы тяжело ни было у нее на сердце. А сердце у нее, по правде говоря, часто ныло, но нельзя ведь было давать ему волю и портить другим жизнь. Как-то раз она сказала Диреку:
– Знаешь, милый, по-моему, тебе было бы очень полезно немножко заняться политикой. Это очень увлекательно, когда втянешься. Я, например, читаю мою газету не отрываясь. У нее действительно высокие принципы.
– Ах, бабушка, если бы политика помогала тем, кто больше всего нуждается в помощи! Но я что-то этого не вижу.
Она задумалась, поджав губы, а потом сказала:
– По-моему, милый, это не совсем справедливо; есть политические деятели, которых все очень уважают: ну, хотя бы епископы, да и многие другие, – их никак нельзя заподозрить в корысти.
– Я не говорю, бабушка, что политики корыстолюбивы. Я говорю, что они люди обеспеченные и поэтому интересует их только то, что может интересовать людей обеспеченных. Что, например, они сделали для батраков?
– Ах, милый, они собираются сделать для них очень много! В моей газете об этом без конца пишут.
– А вы им верите?
– Я убеждена, что зря они не стали бы ничего обещать! У них есть какой-то совершенно новый проект, и, кажется, очень разумный. Поэтому, милый, я на твоем месте не стала бы так огорчаться. Эти люди лучше нас знают, как быть. Они ведь много старше тебя. А ты смотри, у тебя на переносице появилась малюсенькая морщинка!
Дирек улыбнулся:
– Ничего, бабушка, у меня там скоро будет большая морщинища!
Фрэнсис Фриленд тоже улыбнулась, но неодобрительно покачала головой.
– Ну да, поэтому я и говорю, что хорошо бы тебе увлечься политикой.
– Лучше уж, бабушка, я увлекусь вами. На вас так приятно смотреть!
Фрэнсис Фриленд подняла брови:
– На меня? Что ты, дорогой, я ведь теперь просто страшилище! – И, боясь, что он заставит ее заговорить о том, чего стоицизм и упорное желание видеть во всем только светлую сторону не позволяли ей признать, Фрэнсис Фриленд переменила тему разговора: – Куда бы ты хотел сегодня поехать погулять?
Они ездили на прогулки в коляске, и Фрэнсис Фриленд прикрывала внука своим зонтиком, на случай если по ошибке выглянет солнце.
Четвертого августа Дирек заявил, что выздоровел и хочет вернуться домой. Как ей ни было грустно отказаться от ухода за ним, она смиренно призналась себе, что ему, наверно, скучно без сверстников, и, чуть-чуть поспорив, с грустью сдалась. На другой день они отправились в обратный путь.
Приехав домой, они узнали, что к маленькой Бидди Трайст приходила полиция, – ее вызвали в качестве свидетельницы. Тод повезет ее в город в тот день, когда будет слушаться дело. Дирек не стал их дожидаться – накануне суда взял свой чемодан, поехал в Вустер и поселился в отеле «Король Карл». Всю ночь он не сомкнул глаз и рано утром пошел в суд: дело Трайста слушалось первым. Терзаемый тревогой, Дирек следил за сложным церемониалом, с которого начинается отправление правосудия, – за тем, как один за другим входили джентльмены в париках; за тем, как появлялись, рассаживались, менялись местами судейские чиновники, приставы, адвокаты и публика; его поражало деловитое безразличие и бодрый профессионализм всех участников этого зрелища. Он видел, как вошел низенький мистер Погрем – еще более приземистый и похожий на резиновый мячик, чем когда-либо, – и вступил в переговоры с одним из джентльменов в париках. Улыбки, пожатие плеч, даже настороженное выражение лица защитника, его манера оглядываться по сторонам, закинув мантию на руку, а ногу поставив на скамью, говорили о том, что он бывал здесь уже не одну сотню раз и не придавал всему этому ни малейшего значения. Вдруг наступила тишина; вошел судья, поклонился и занял свое место. И в этом тоже было какое-то привычное равнодушие. Дирек думал только о том, для кого все это было вопросом жизни и смерти, и не мог понять, что другие относятся к этому иначе.
Слушание дела началось, и в зал ввели Трайста. Диреку снова пришлось пережить пытку, встретив этот трагический взгляд. Вопросы, ответы, ходатайство защиты жужжали над этой массивной фигурой и этим животным, но в то же время таким печальным лицом; накапливалось все больше серьезных улик, но истинная подоплека событий того утра оставалась по-прежнему скрытой, словно и судьи и все, кто здесь был, лопотали что-то невнятное, как мартышки. Никто так и не узнал подлинной истории Трайста, этого доведенного до отчаяния тяжелодума, который встал и по привычке вышел в подернутые утренним туманом луга, где он столько лет
