Ночью оседлали четырех коней и втроем поехали. Четвертый крепкой конь – заводной, в запас под Пугачева. «Батюшка» не толст, но тяжел и силен, редкая лошадь могла долго бежать под ним.
Новое место Пугачеву понравилось.
– Шибко караулистое место, дозорное, – похвалял он, – уж тут-то не сцапают нас врасплох.
Тимоха Мясников по приказу Пугачева снова уехал в городок за представителями войска. Чика остался с Пугачевым сам-друг. «Кто же, кто же он? Царь или не царь, царь или обормот дикой?» – неотступно мучило Чику. И вот, не выдержал, мысленно перекрестился, бухнул напрямки:
– Не прогневайся, батюшка, скажи-ка мне сущую правду, не утай: точный ли ты государь есть?
Пугачев по-страшному засверкал на Чику глазами. Но Чика не струсил, заложил руки за спину и на грозный взгляд Пугачева ответил наглым и смелым взглядом.
– Не стращай, батюшка, я не больно-то пуглив. А лучше откройся, ведь нас не много здесь, ведь двоечка только, ты да я. Мне вот Денис Караваев сказал…
– Что он, безумный, сказал тебе?
– А то и сказал, что ты донской казак, – ловил Пугачева нахрапистый Чика. – Уж не прогневайся, гостенек милай!
Пугачев затрясся, заорал:
– Врешь, дурак! Врешь, – плюнул и пошел быстрым шагом к речке.
– От людей-то, может, и утаишь, да от бога-то не утаишь! – закричал ему в спину Чика и поспешил за ним следом, чтоб разом кончить разговор.
Пугачев круто повернулся к Чике, тот остановился в трех шагах от него, посверкали друг на друга глазами, как обнаженными саблями.
– Я точный государь, Петр Федорыч. Всю правду говорю тебе со истиной.
А ты раб мой подначальный! – запальчиво прокричал Пугачев, ударяя себя кулаком в грудь.
Чика, всячески сдерживаясь, твердил свое:
– Я Караваеву Денису клятву принес, чтобы в тайности держать… Ну так вот и тебе, батюшка, клянусь, уж ты верь мне. И какой ты есть человек, – донской казак али нет, велика ль мне в том корысть? А раз мы приняли тебя, батюшка, за государя, стало – и делу конец, стало – так тому и быть.
Голос Чики был теперь с дрожью, искренний, на глазах навернулась влага. Пугачев вплотную приблизился к нему и, собрав всю внутреннюю силу, молвил:
– Ну, Чика… Своими речами в пот ты меня вогнал… Только молчи, только, чур, молчок… Слышишь, Чика? Пускай умрет это в тебе. Чуешь?
Христом-богом заклинаю… А то и твоя и моя голова с плеч покатится. Да и только ли это одно. Думки мои сердешные, розмыслы загинут. Ну, сядем давай, потолкуем. (Они сели на луговине.) Фу… И сам не знаю, чего со мной… – Его била лихорадка, зубы стучали, белки глаз пожелтели, задергался живчик возле левого виска. – Поведаю правду тебе… Знай: я есть донской казак Емельян Иванов Пугачев.
Он поднял глаза на тяжело дышавшего Чику, полагая, что тот, обозленный, вскочит с бранью, плюнет ему в бороду и, бросив его, уйдет.
Но, к немалому изумлению Пугачева, бронзовое, мужественное лицо Чики, обросшее черной клочковатой бородой, грустно улыбалось, а насмешливые, наглые глаза выражали теперь дружелюбие.
– Вот спасибо! Вот благодарим! – радостно выкрикивал он, подымаясь. – Нам все едино, – что хлеб, что мякина… Петр, так Петр, Емельян, так Емельян… А казачество за тобой пойдет… Пойдет, пойдет! – он был крайне возбужден, переступая ногами, подергивая плечом.
– Как ходил я по Дону да по разным городам, – говорил повеселевший Пугачев, – везде, брат Чика, толковали, что Петр Федорыч жив и здравствует. И мыслю я, Чика, сгрудить великую силу да Москву взять.
Войска-то там нетути, на войне с турками солдаты…
– А ежели, ваше величество, вы и не завладеете Московским царством, – сказал, захлебываясь, Чика, – так мы с вами сделаем на Яике свое царство-государство.
– Вперед заглядывать нечего, – сказал Пугачев. – А я от тебя, Чика, не потаю: о том, что я простой казак, еще трем людям открыл – Шигаеву, да Караваеву, да Пьянову.
– Эх, ваше величество! – Чика уже не слушал Пугачева. – Выпить бы на радостях… Душа горит!
– Погодь, погодь, друг… Тому время не приспело еще.
Легли спать без костра, укрывшись потниками и бешметами, Чика сразу захрапел. Взволнованному Пугачеву не спалось. Он потрясен был столь неожиданным оборотом дела. После объяснения с Чикой он сразу почувствовал себя бодрее, неумелое притворство, что он царь, связывало его свободу по рукам, по ногам. И это тяготило его. Так пусть же не он, не Емельян Пугачев, а ближайшие его сотоварищи вводят в заблуждение народ именем царя, он же пред народом и пред избравшими его в цари казаками будет прав, он будет чист душой.
Ночь была в звездах, темная и тихая. Пахло полынью, увядающими травами, сухой землей. Слышно, как стреноженные лошади хрупают траву, пофыркивают, неуклюже переступают на трех ногах по луговине.
В смятенном сознании Пугачева толпились беспорядочные мысли, образы.
Жена, ребятишки, множество знакомых и незнакомых лиц, старец Филарет, Еремина Курица, Старый бомбардир с Прусской войны Павел Носов, и Ванька Семибратов, и Перешиби-Нос, и тот пьяный солдат, которого он выставил из воровской кибитки в городе Казани, и конокрад воевода, которому он выбил зуб, и какие-то бабы-молодицы, вроде Катерины, заигрывали с ним. Весь народ кланялся ему и называл… великим государем.
«Ай, дурачки, ай, дурачки вы, детушки… И пошто вам государь?» – нашептывал Пугачев, хлопая во тьме бессонными глазами, затем начал рассуждать сам с собой полным голосом, затем встал и, прикрыв храпевшего Чику своим зипуном, направился к речке, ходил взад-вперед вдоль берега, говорил, говорил, в задумчивости останавливался, ерошил густую шапку волос, швырял в степь вызывающие выкрики, с силой ударял себя в грудь сжатыми кулаками. И снова зачинал ходить вперед-назад, вперед-назад.
Голова горела, мозг воспалялся, – слышались ему громы пушек, барабанная дробь, и кони скачут, и виселицы воздвигаются, и пожаром объято все кругом.
Пугачев таращит безумные глаза, всей грудью выдыхает: «Ух ты!» и бежит к речке, пробует рукой дремотные струи – вода холодна. Припав на колени, он до плеч погружает в воду кудлатую голову.
Степь молчит, караулистое дерево не шелохнется, неколебимая вечность безмолвно проплывает над землей, сменяя ночь на день, сбрасывая прах ночной в бесконечную череду столетий.
Глава 12.
«Не ради себя, ради черни замордованной положил я объявиться». Клятва.
Утром над степью появилось солнце. Стали в балке, крадучись, разводить огонь. Чика присмотрелся к Пугачеву, покачал головой.
– Э-э, да ты, ваше величество, седеть зачал. Глянь, в бороде и на висках – у тя…
– Ну? С чего бы это? – буркнул Пугачев.
– Да кой тебе год-то будет?
– Тридцать пять…
– Молодой ты, – любовно сказал Чика. Пугачев как-то сразу стал ему родным и близким.
– Глянь, двое конников! – вскричал Пугачев и кивнул к востоку, где верстах в четырех от стана ленивой рысцой двигались всадники.
Чика живо поймал лошадь и без седла вмах полетел им напересек.
– Стой! Куда вы, ребята?
Оба казака остановились.
– Сайгаков промышлять едем. А ты откуль?
– А вот поворачивайте коней, айда к дымку. Там человек нас ждет.
– Кто такой?
– Великий государь Петр Федорыч, – крепко сказал Чика и, насупив брови, со строгостью взглянул на казаков.
Те изумились («откуда быть в степи государю»), но перечить не посмели, да и любопытство одолевало их.
Пугачев, завидя приближавшихся, быстро надел новые красные сапоги, медным гребнем расчесал волосы и бороду, разбросал ковром нарядный намет, положил шитую бисером подушку, сел и подбоченился левой рукой.
Не доезжая до него, всадники, вместе с Чикой, соскочили с лошадей, чинно приблизились к Пугачеву, низко поклонились ему.
– Ваше императорское величество! – браво гаркнул Чика, сдернув шапку с головы. – Дозвольте доложить! Это двое наших казаков, Чапов да Кочуров.
– Куда путь держите? – кивнул казакам Пугачев.
– Да вот сайгачишек пострелять собралися.
– Ну нет, други мои. Уж раз вы встретились со мной, так уж не уходите от меня. Я государь ваш… (Казаки переступили с ноги на ногу, переглянулись.) А ежели вы замыслите убежать, бойтесь… Как вступлю в городок, велю повесить вас.
Казаки с внутренней неохотой повиновались.
Вскоре приехал из городка Тимоха Мясников. Улучив минуту, Чика отвел его в сторону и поведал разговор свой с Пугачевым. Тот не особенно удивился, подумал и, таясь, сказал:
– Наше дело маленькое. Царь или не царь он – наплевать. Войско захочет, так и из грязи сделает князя.
– Проворства и способности, я примечаю, с избытком в нем. Опять же с норовом он, видать… Горазд люб он мне, – сказал Чика.
– А нам чего же боле надобно, – рассудительно промолвил краснощекий Мясников; он был предан начатому делу искренно и бескорыстно, стал деятелен, отважен и сноровист. – Мы его за царя сочтем. А уж он за это постарается для нас… Так ли, Чика?
