Она сомневалась в моей решимости и опасалась, что часы, проведенные в любовных играх с Олоферном, поколебали мою отвагу.
Между тем неумолимо приближалась ночь.
Как я хотела оттянуть ее наступление. Я мечтала о том, чтобы небеса разверзлись и ливень затопил бы пространство между Ветилуей и ассирийским лагерем. Я больше не хотела быть той несчастной, которую судьба избрала для поступка, превышающего возможности слабой женщины.
Когда на закате дня меня ввели в шатер Олоферна, я сразу заметила на лице его совсем иное выражение. Казалось, он был озабочен и встревожен ничуть не меньше меня.
Я поняла, что произошло нечто неприятное, что мешает ему смотреть на меня так, как это было при нашей последней встрече.
Он избегал моего взгляда.
Мы ужинали, погруженные в мрачные мысли.
Между нами повисло напряженное молчание.
Время от времени мы нарушали его необязательными фразами, сказанными ради приличия.
Отпустив слуг, Олоферн наконец взглянул мне прямо в лицо и открыл причину своего молчания за столом:
— Сегодня к моим солдатам пришел перебежчик из твоего города Он потребовал, чтобы его привели ко мне, непременно ко мне. По его словам, жители Ветилуи готовы сдаться завтра, если ты не совершишь какой-то подвиг. Согласно его сообщению, этот подвиг заключается в том, что ты должна меня убить.
Я застыла от ужаса.
Все пропалю.
Теперь все утратило смысл.
Меня охватило чувство жгучего стыда. Мой злосчастный замысел был раскрыт.
Меня терзало сознание того, что стоящий передо мной человек, оказавший мне гостеприимство, удостоивший своего покровительства и признавшийся мне в любви, теперь узнал, какой черной неблагодарностью я собиралась ему отплатить.
— Я усомнился в тебе еще в тот день, когда ты пришла в наш лагерь. Подумал, что истинную причину своего появления ты скрываешь. А твое упорное желание каждое утро дразнить своих сограждан было для них подтверждением того, что ты еще жива. Но я не прислушался к голосу своего разума…
Итак, мой замысел разоблачен.
Если бы я вчера убила его, я спасла бы и себя, и свой народ, а теперь…
Мой потерянный взгляд не укрылся от Олоферна.
Он продолжал говорить, не повышая голоса:
— Я приказал тут же убить перебежчика. Я сказал в присутствии своих воинов, что он просто глуп, если верит, что женщина способна умертвить великого ассирийского полководца. Что перед нами — обыкновенный лгун, не заслуживающий ничего, кроме смерти. И если даже в его словах есть доля правды, он все равно достоин смерти как изменник своего народа. К таким я никогда не проявлял милосердия, хотя бы их сообщения оказывались полезными.
Я просто не знала, что ему отвечать.
Взгляд Олоферна обезоруживал меня. Он точно видел, что творится в моей душе, и перечеркивал все мои намерения.
Мое молчание служило лучшим доказательством того, что его подозрения обоснованны. Он продолжал говорить, и каждое его слово было как удар ножа в мое сердце.
— Я хочу, чтобы ты это знала. Я люблю тебя так, как никогда никого не любил. Ты — самое большое счастье, которое мне довелось пережить. Ты не похожа ни на одну из встреченных мною женщин. Ни одна царица не сравнится с тобой. Я хочу, чтобы ты знала: моя жизнь мне не принадлежит. Я всегда был орудием в чужих руках. Одним я приносил удачу, другим — горе. За последние десять лет я осуществил великий замысел моего царя. Я совершал зло, но в пределах необходимости. Если бы и замысел, и его воплощение были в моей воле, поверь, наш мир был бы гораздо счастливее, а я никогда не стал бы провозглашать себя богом, как сделал этот безумец. Сегодня я осознал, сколь уязвима моя душа. Моя жизнь без тебя не имеет никакой ценности. Такая жизнь мне не нужна.
Он снял с пояса меч и опустил его рядом с нашим ложем. Потом он сказал:
— Станешь ли ты моей супругой или лишишь меня жизни, — так или иначе, моя судьба будет отмечена тобой.
И он протянул ко мне руки, словно умоляя о пощаде. Я разразилась рыданиями, горькими, неудержимыми.
Я оплакивала его.
Я оплакивала себя.
Я оплакивала наши печальные судьбы, пересекшиеся, как две падучиe звезды, и причинившие боль друг другу.
Мы упали в объятия друг друга.
Я прижалась к нему в поисках убежища и спасения.
Я припала к нему как к источнику своих слез.
Господь свидетель, что никогда еще два существа, столь противоположные во всем, не обнимали друг друга с такой любовью, сознавая, что одному из них суждено стать палачом другого.
Выплакавшись, я предалась его ласкам. Прикосновения его рук вызывали в моем теле отклик, то успокаивая, то возбуждая его, зовя к прощальной любовной игре.
Я любила его в ту ночь так, как никто никого никогда не любил. Я хотела одарить его на прощание невиданными наслаждениями, смягчить медом любви горечь предстоявшего нам.
О Господи, какая печаль прорывалась в наших прощальных поцелуях, умножая боль и тоску.
Наша повесть близилась к концу, и ясно было только то, что меня ожидает огромная потеря.
Прекрасный полет ввысь превратился в падение с головокружительной высоты.
Время в стремительном беге покидало меня.
И уже больше не оставалось ни минуты для новых отговорок и попыток продлить век нашей любви.
На рассвете он уснул.
Или притворился спящим, чтобы помочь мне совершить задуманное.
Я смотрела на его высокий лоб, на правильную, благородную линю носа, на легкую седину на висках — признак подступавших зрелых лет.
Он был красив так, как только мог быть красив мужчина в моем представлении.
Он был слишком добр и слишком благороден для ожидавшей его судьбы.
Чем дольше я на него смотрела, тем больше меня одолевала печаль.
Светильники догорали. Шатер казался мне все более мрачным и совершенно безысходным пространством.
Меня душила тоска.
Тело сотрясала дрожь.
Я взяла его меч.
Размахнулась и одним сильным ударом обезглавила его.
Меня ужаснула судорога тела, лишенного головы.
Оно дернулось, словно собираясь вскочить на ноги.
Потом глухо упало с ложа наземь.
Меня стало мутить от кошмара, который я сотворила собственными руками.
Но при мысли о часовых, стоявших перед шатром, слабость прошла.
Страх пересилил отвращение.
Я подумала о том, что стража могла слышать удар меча или звук упавшего тела.
Не выпуская из рук окровавленного орудия убийства, я стала ждать солдат, которые могли вот-вот ворваться в опочивальню.
Но, к счастью, этого не произошло.
Я взяла в руки голову Олоферна и обернула ее своим платком, а потом еще и плащом.
Несколько раз глубоко вздохнув, я стиснула зубы и направилась к выходу.
Проходя мимо часовых, я произнесла дрожащим голосом:
— Господин приказал его не будить.
Что произошло, когда я вошла в наш шатер, неся в руках голову Олоферна, сегодня в Иудее знает стар и млад.
Лучше сказать так: каждый думает, что знает, что там произошло.
Потому что никто, кроме меня, не видел перекошенного лица моей служанки Шуа, обомлевшей при виде безжизненной головы грозного врага нашего народа.
Она стала метаться по шатру в поисках сумы, ругая себя за то, что не может найти единственную вещь, которая была поручена ей, — вещь, необходимую для завершения нашего предприятия.
— О Господи, куда пропала сума? Куда она могла запропаститься, о, Господи, Боже мой…
Она повторяла это все быстрее и быстрее, точно подгоняя себя. Я схватила ее за руки.
— Перестань! Успокойся! Не бойся! Все кончилось. Мы совершили то, ради чего сюда пришли. Обуздай себя! Сума рядом с твоей постелью. Ты знаешь, что ты должна делать.
Она пристыженно кивнула головой.
Дрожащими руками Шуа положила в суму голову Олоферна.
Как уже повелось в эти дни, мы подошли к передовым постам ассирийского лагеря и прошли вперед, чтобы «подразнить» обитателей Ветилуи.
Мы шли очень быстро, с трудом переводя дыхание.
Проснувшиеся ассирийские солдаты, уже привыкшие к нашим утренним появлениям, не обращали на нас особого внимания. Зато мы усматривали в каждом их взгляде тень подозрения.
Пройдя половину расстояния между лагерем ассирийцев и нашим городом, мы не остановились, как обычно, но направились к воротам города.
Я закричала как можно громче:
— Откройте ворота! Это я, Юдифь! Я несу вам голову Олоферна! Олоферн мертв!
Услышав мой голос, жители города поторопились открыть ворота, и мы поспешно вошли.
Мое появление было для них неожиданностью. Сбежались все, от мала до велика.
Появились Озия и Иоаким.
При виде головы Олоферна Иоаким пал ниц и стал целовать землю со словами:
— Восславим Господа! Восславьте Бога, который рукою этой женщины совершил подвиг и спас всю Иудею!
