Ван уже в первый вечер начал проявлять беспокойство, Ма Ноу удерживал его у себя больше трех дней. Утром четвертого дня к ним постучались гости: пятеро разбойников из захваченного селения. Они разыскали Вана и принесли неприятное известие: их предали; вчера после полудня тридцать всадников, присланных из окружной управы Чжадао, во главе с силачом Ба Цзуанем ворвались в село. Они, разбойники, с помощью поддержавших их крестьян отбились и даже ранили одну лошадь — но все равно не смогли воспрепятствовать тому, что солдаты схватили четырех старых бродяг, перекинули их через спины лошадей и увезли с собой. Когда разбойники заметили, что их товарищи похищены, всадники уже скакали галопом и, оборачиваясь на ходу, стреляли из луков. Бандитская братия торопится покинуть эти места, рассказывали гонцы. Да и жители селения, повидавшие в своей жизни всякое, просят ускорить сборы, ибо иначе плохо придется всем — и бандитам, и крестьянам. По дорогам уже можно пройти, погода терпимая, весна ожидается стремительная.
Из тех пятерых гонцов, которых послали к отшельнику Ма Ноу, трое были друзьями Вана еще по мельнице. Они относились к числу самых опытных и надежных членов банды.
Уступив настойчивым уговорам Вана, все пятеро остались в хижине еще на полдня.
Вану никак не удавалось овладеть собой. В растерянности от своих противоречивых желаний он подошел к раскаленной жаровне, над которой висел на дубовой рогатине котелок. Широкое лицо Вана от жары будто съежилось. Он неловко повернулся и разлетевшимися рукавами задел золотых будд, обращавших свои пленительные, мерцающие, радужные лики к Ма Ноу, который молча ловил их взгляды, к страннику Вану, к сидевшим на корточках пятерым бродягам — те сдвинули головы и, прихлебывая чай, неспешно сравнивали преимущества и недостатки разных окрестных мест. Бродяги, закутанные в драные халаты и платки, казались тюками, плотно набитыми человеческой плотью.
Ван, шатаясь от нахлынувших на него чувств и от невыносимого жжения в груди, спустился по ступенькам, и его раскосые узкие глаза на секунду прищурились, ослепленные сияющей белизной. Он стоял у обочины горного тракта. Из речной долины выползали волокнистые сгустки тумана. Увлекаемые круговертью ветра, они, змеясь, быстро поднимались вверх, распускались широким шлейфом над Ваном, над уходившей вдаль дорогой. Река шумела на перекатах, и этот шум был неправдоподобно близким. Ледяная вода кипела в каменном русле, над ней клубился пар. Лишенные мускулов мягкие руки метели тянулись к небу.
А в маленькой — в рост человека — хижине, укрытой под скалой, совещались люди. Среди них выделялся Ма Ноу с поблекшим худым лицом, в пестром лоскутном одеянии, с убранной в узел косой: вежливый, сдержанно-снисходительный, но втайне пыжащийся от гордости, возбужденный и исполненный ожидания. Ван, ссутулясь, сидел, как и все, у печки и непрестанно переводил взгляд с одного лица на другое.
Он начал говорить, взмахнул руками, будто заклиная друзей: «Четырех наших стариков забрали солдаты — их бросят в тюрьму, им отрубят головы. Они не могли бежать так быстро, как вы. Одного из них, хромого, я сам тащил на спине, когда мы спускались с горы. Им никто не поверит, когда они станут рассказывать, как отчаянно мы бедствовали и как лютовал мороз. Хромой — тот-то знает, что почем, ведь ногу ему сломал в драке лодочник. Ему сильно не повезло, его зароют в неблагоприятном для покойников месте, его дух будет просить подаяния, голодать, как и при жизни, мерзнуть. Он еле ковылял на своей укороченной ноге, тогда как у солдат были лошади. У нас отнимают все. Нам приходится мерзнуть в опустевших горах, вместе с нами тогда снялись с места даже вороны, никто больше не находил себе пропитания, не было караванов, дававших нам пишу. А теперь у нас забирают наших несчастных братьев. Горе нам!»
Так жаловался Ван Лунь, заглядывал в печально поникшие лица, страдал. Внезапно к нему вернулись страх и чувство своей отчужденности. Он отвернулся, сглотнул, потому что в горле образовался комок. Усилием воли протолкнул этот комок вниз, поднес озябшие потные ладони к огню. Они ничего плохого ему не сделали, они ничего от него не хотели; поговорили — и будет, он даже не собирается задавать им вопросы. Жизнь — тяжелая штука. К тому же что-то сверкало перед его глазами; сперва ему показалось, что это — разлетевшиеся от очага искры; потом все быстро соединилось в одну картинку: пять сабель и маленькая побеленная стена.
Широкоплечий старик, один из гонцов, — крестьянин, чью землю вместе со всеми домочадцами смыло наводнением, — не утратил решительности, пока слушал сбивчивую речь Вана: «Мы должны спасти наших братьев. Если ты, Ван, сам, на своих закорках, притащил Хромого в село, то тем более обязан его вернуть. Были бы у нас лошади и луки, как у солдат, ничего подобного не случилось бы. Глава окружной управы в Чжадао — по слухам, умный человек, родом из Сычуани. Но только он слишком хорошо образован, чтобы слушать разбойников с перевала Наньгу. Давайте, скажите свое мнение вы — Чу, Ма Ноу, — нам надо откровенно все обсудить».
«Этот Лю, глава окружной управы в Чжадао, — вмешался сидевший рядом гигант, молодой человек с удивительно светлой кожей и большими проницательными глазами, — действительно приехал из Сычуани, и все же даже я, ничтожный Сю, знаю, где он раздобыл свои денежки. В канонических книгах он их отыскать не мог: за знание песен из „Ши цзин“[84] золотых позументов не получишь. Я однажды услышал о большом городе Гуанъюань — когда странствовал по горам Даба. Там в ямэнь окружного префекта прибыл курьер от наместника Сычуани; и потребовал ввести новые налоги на то-то и то-то, в связи с военными нуждами. Так вот, ничтожный Сю знает ответ, который сиятельный Лю послал высокочтимому наместнику: потому что подкараулил на дороге возвращавшегося домой курьера, чтобы разжиться какой ни есть мелочевкой, прежде чем входить в такой большой город. Лю, заботясь о своем городе, словно был для него родным отцом, отказался облагать Гуанъюань налогом: „Город слишком беден, в нем свирепствует черная оспа, рис так дорог, что недоступен для простолюдинов“. Однако когда через два дня, восхищаясь такой любовью чиновника к своему округу, я вошел в этот счастливый город, к каждой стене уже был приклеен длинный бумажный лист, скрепленный печатью сиятельного Лю, с объявлением, написанным ясным и исполненным достоинства языком. Сперва слово предоставлялось могущественному наместнику: „Сын неба воюет с тем-то и с тем-то…“ А дальше говорилось о новых налогах на то-то и то-то — каждому предстояло внести свою мзду, каждому человеку и каждой гильдии. Добрые люди в одночасье узнали, сколь ценно все, заключенное в пространстве между их стенами: и то, и другое, и третье… Они радовались и восхваляли Лю, который позаботился о возвышении их города, возвеличивали его родителей вкупе с предками и три года платили экстренные налоги — в личную мошну Лю, мудрого окружного начальника»[85].
Светлолицый так громко расхохотался, будто был пьян. Ма строго посмотрел на него; но Ван понял, что этого Сю все равно не призовешь к порядку. Кто-то рядом с Ваном толкнул локтем своего соседа, чье лицо раскраснелось от горячего чая, и шепнул, чтобы тот высказался перед всеми — мол, так будет лучше, чем браниться на улице под чужими окнами.
Ваном опять овладела печаль, которая железной хваткой вцепилась в него и пыталась утопить в темной болотной трясине. Он задыхался. Все, что здесь говорили, было фальшью.
И пока двое рядом с ним продолжали спорить о чем-то, сопровождая свои слова неуверенными жестами, а Сю самодовольно и во весь голос выкладывал очередную историю, Ван начал жаловаться, потянул Ма Ноу к себе, заставив его тоже усесться на полу. Он заговорил беспомощно и отрывисто, повернул голову, губы его дрожали: «Ма, оставайся здесь, со мной. Не возбуждайтесь так, дорогие братья. Сю, ты молодец, ты все говоришь правильно. Я не буду долго вам докучать, мне просто кое-что пришло в голову, пока Сю рассказывал об окружном даотае из Гуанъюани в провинции Сычуань — том самом начальнике, чьи люди захватили четырех наших. Мы, конечно, не бросим их в беде, мои дорогие. Зря вы подозреваете меня в столь дурных намерениях. Мне лишь припомнилось кое-что, случившееся в Шаньдуне, когда я жил в Цзинани, большом городе, и служил у одного бонзы; его звали Доу Цзэнь. Вы его вряд ли знаете, но он — хороший человек, он много мне помогал. Там у меня был друг — его тоже убили. Я хочу рассказать вам об этом друге, Су Гоу, так его звали. И тогда вы поверите, что я не оставлю четырех наших братьев в руках даатая. Разве я мог бы — после случившегося в Цзинани, после того, как там убили моего друга Су Гоу? Он был почитателем западного бога Аллаха, который как будто заботится о своих приверженцах. Однако в Ганьсу начались беспорядки, когда эти люди вдруг пожелали молиться вместе, и племянник Су Гоу первым прочитал вслух отрывки из старой книги, и его порубили на куски вместе со всей семьей. Потом в Цзинани власти разыскали моего друга, а он был очень достойный, рассудительный человек и мог с честью выдержать величайшие испытания. Но судьбе не прикажешь. Моего друга снова схватили — уже после того, как я вызволил и его, и обоих его сыновей. Он думал, что ничего плохого ему не сделают, он собрался бежать, но сперва хотел расплатиться с кредиторами, и продать свой дом, и посоветоваться с муллой насчет благоприятного дня. Но тут раздалась барабанная дробь. Некий презренный варан (он же — белый тигр, он же — худосочный дусы) нанес ему сзади удар рукоятью сабли: прямо рядом с домом моего друга, у маленькой побеленной стены. И потом, когда мой друг обернулся, они его зарубили пятью саблями. Не смейтесь: в тот миг я ничего не мог сделать. Его дух, только что выпорхнувший из него, вероятно, вселился в мою печень, потому что после того убийства я много дней был вроде как одержимым. И случилось это в Цзинани — со мной и моим другом. Дусы уже нет на свете, можете мне поверить. Но это безнадежная затея — пытаться перейти через реку Найхэ: они всегда возвращаются и что-то у нас отнимают. Они не дадут нам ни мира, ни покоя. Они хотят и меня, и вас, и всех нас полностью уничтожить, лишить жизни. Что же нам делать, дорогие мои? Я, ваш друг Ван из Хуньганцуни, уже ослаб плотью, стал смердящей трухой. Я могу только плакать и сокрушаться». Ван сидел перед Ма Ноу, как больной ребенок; натужно — со стонами, хрипами и всхлипами — работала его грудь.
