Вдруг в тюрьме, как было условлено, погас свет. Раздался пронзительный свист Павлушки. Прижавшиеся к земле фигуры кинулись на часовых, набросили на них сзади мешки и в одно мгновенье связали, заткнули им рты. Молодые парни уже ломали, выворачивали подгнивший частокол. Бревна трещали, рушились. Турбаевцы, как дикие кошки, бросились на тюремное здание, откуда несся глухой гул; там, внутри, шла клокочущая ожесточенная борьба. Заключенные выламывали двери и окна, избивали и вязали внутреннюю стражу, срывали замки, освобождали одну камеру за другой. Скоро вся охрана была смята, скручена, обессилена, пики и пищали у нее отобраны — и заключенные лавиной, безоглядным роем устремились в ночь.
Для турбаевцев были заготовлены кожухи, свитки, шапки, сапоги. На бегу, на снегу, они одевались и поспешно исчезали по заметенной дороге, во мраке и мгле сыпучей широкой метели.
Неумолкающим гневным говором, с проклятиями и стонами, точно костры, горели в Турбаях рассказы бежавших о градижской тюрьме. Ночи были длинны, темны — и у тех, кто перенес своим телом жуткую боль пыток, слова лились как исповедь, чтобы поняли родные и соседи, что страданья были свыше сил, что не оговаривать не в состоянии был никто, несмотря на честность и силу душевную.
Среди этих пламенных рассказов много потрясающего прокатилось по селу о помешавшемся атамане Цапко: в ночь бегства он отбился от турбаевцев, заблудился, захлестанный метелью, в снежных сугробах и замерз в степи. Его тело, объеденное волками, нашли через неделю недалеко от села. На похороны Цапко собралась вся громада — от мала до велика, — и в подавленной тишине страшный гроб засыпали мерзлыми комьями земли.
Село угнетенно затаилось. Спокойной жизни не стало. Казалось: несутся Турбаи на льдине в половодье — в какую-то неотвратимую пучину. А в Градижске и в Екатеринославле в это время ошеломленные власти не знали, как беспощадней и злее наказать бежавших. Суд в переполохе не сразу донес Коховскому о разгроме тюрьмы: только через несколько дней выехали перепуганные земский исправник и стряпчий для личного доклада наместнику. Коховский был вне себя от бешенства, стучал кулаками по столу, ругал исправника, стряпчего и весь градижский суд за слабость, за недостаточную предусмотрительность, за бестолковую охрану. Он немедленно отправил в Петербург нарочного с подробным донесением о событиях, прося царицу разрешить ввести в Турбаи воинскую силу для расправы. Царица разрешила — и 16 апреля подписала об этом специальный указ на имя Коховского.
Через месяц, в середине мая, когда нарочный с указом вернулся в Екатеринослав, Коховский командировал в Турбаи батальон Бугского егерского полка и две сотни донских казаков под командой секунд-майора Карпова. Карпов был известен в наместничестве еще со времен Потемкина своими лихими кутежами и неслыханными охотами на нищих. Перед проездом царицы ему было поручено изгнать из пределов Новороссии и Крыма всех нищих, так как Екатерина приходила в гнев от одного их вида. Карпов с невероятной рьяностью принялся за дело, захватывал нищих поодиночке, накапливал до нескольких десятков, затем выгонял в поле, заставлял бежать и спускал вдогонку своры борзых собак. Остервенелые псы иногда загрызали насмерть бегущих в трепыхающихся лохмотьях людей. И после нескольких недель такой травли нищие действительно исчезли, а Карпова прозвали приятели в шутку — «нищегоном таврическим и новороссийским».
— Соблюдайте строжайшую тайну, майор, — наказывал Коховский Карпову перед отправлением.
— Слушаюсь.
— Помните: никто не должен знать на селе, зачем вы пришли, иначе вспыхнет кровопролитный бунт. Действуйте хитростью. Вот вам список отъявленнейших вожаков, которых нужно выловить во что бы то ни стало. Добавьте к списку ихнего теперешнего атамана. Придумайте, что хотите, но вожаки должны быть здесь. Иначе я не позволю вам вернуться.
— Понимаю. Будет исполнено.
— Еще раз повторяю: тайна, хитрость, распорядительность и беспощадность.
— Слушаюсь…
Пахучими белыми кистями зацветали в садах около хат акации, когда на полевой дороге, за греблей через Хорол, показался под Турбаями отряд секунд-майора Карпова. Отряд остановился на привал и выслал к атаману Тарасенко двух солдат-провиантщиков.
— Не возьмутся ли ваши бабы хлеба нам для отряда напечь? — спросили они. — Мы деньгами платим, не на дармовщинку.
— А что за отряд? — подавляя глухую тревогу, поинтересовался Тарасенко. — Куда путь держите?
— Да в Гадяч — на маневры. У нас что ни лето, то маневры.
— Что ж, можно будет… — успокоившись, ответил Тарасенко. — Сейчас пошлю оповестить. Почему не взяться — возьмутся.
— А нельзя ли пока печеным разжиться? Нам бы вот на обед, на ужин да на утро, пока свежий поспеет.
— Можно.
— Так пусть несут прямо в лагерь, кто хочет. Там и деньги казначей заплатит.
Потянулись бабы с караваями в лагерь за греблю, понесли под вышитыми узорными полотенцами крутые полные хлебы. И сейчас же возвращались с деньгами;
— Хорошо платят, смотрите: новенькими гривнами дают! — рассказывали встречным. — Говорят, скот покупают тоже. Будто бы сходится их там, у Гадяча, целая армия — и вот в провианте, нужду имеют.
Потом пришел к атаману вестовой.
— Командир просит тебя притти в лагерь: насчет пастбищ, подвод и дров поговорить надо.
— Гаразд. Приду.
Около хаты Игната Колубайки тоже появился солдат.
— Говорят, у тебя скот продажный есть? Зайди-ка к командиру. Может, продашь или подряд на поставку возьмешь.
С таким же предложением другой солдат стучал в окошко к Грицаю.
Через час, в надежде на заработок или на выгодную продажу чего-нибудь, в лагере собралось много народу. Когда секунд-майор путем окольных расспросов и разговоров уверился, что среди пришедших есть все указанные Коховским лица, он внезапно скомандовал предупрежденной заранее роте егерей:
— Окружай!..
Солдаты с пиками наперевес кольцом охватили, турбаевцев, сжали, стиснули их в тесную кучку. Немедленно было выхвачено десять наиболее влиятельных на селе людей. Среди них попали: Тарасенко, Колубайко, Грицай, Келюх, Степура, Васька с гребли и Павлушка Нестеренко. Их связали как пленников, кинули на пустые обозные телеги, крепкими веревками прикрутили к тележным нахлесткам. Отряд сейчас же снялся и ушел в сторону Градижска, где к тому времени старую тюрьму починили, поправили, укрепили — залатали крепкими дубовыми заплатами.
Турбаи были обезглавлены. Плач стоял в улице.
Растерянность и страх за будущее вошли в каждую хату.
Сергунька горел как в лихорадке. Мать его безутешно плакала, а он только побледнел и сжался да глаза опускал в землю от пылающего в них страдания и острого затаенного огня.
Черные дни тревог пошли, понеслись над селом.
Прошло два месяца. Развернулось жаркое урожайное лето. В полях жали тяжелую наливную пшеницу, косили овсы. Суховеи с юга и с юго-запада гнали по небу легкие, светлые облака.
И вот 11 июля снова запылила густой пылью дорога к Турбаям, забились ямские казенные бубенцы, — приехал нижний градижский уездный суд. Приехал в увеличенном составе — для больших решительных дел. А за судом, рассыпаясь угрожающей барабанной дробью, вошли в село солдаты.
Снова начались допросы, дознания, запугивания. Приказано было собрать и снести в одно место все разграбленное имущество Базилевских, до последней нитки. Но за четыре года почти ничего не уцелело: сносили только поломанные и никуда негодные вещи — оборванные диваны, безногие кресла, стулья, обрезанные на четверть горничные двери, обломанные железные оси, погнутые и искривленные рессоры, ступицы, побитые столики, куски зеркал, изуродованные части кроватей. Суд сначала все кропотливо записывал, но когда увидел, что собираются лишь вороха испорченных предметов, прекратил запись и прием. На возврате имущества решили поставить крест. Но зато тем строже и зацепистей принялись за выяснение виновников убийства.
Только в съезжей избе, к удивлению суда, нашлись настоящие ценности: векселей на пятьдесят восемь тысяч рублей, шесть тысяч наличными деньгами и двенадцать кованых сундуков с разными дорогими вещами — серебром, посудой, платьем, мехами, бельем, изысканной барской бакалеей. Все это еще хранилось и береглось турбаевской громадой. Оказалось, что все векселя были подписаны местными уездными и киевскими властями, когда-то жадно бравшими деньги у Базилевских. Одних векселей советника Корбе было найдено на десять с половиной тысяч рублей.
— Эх, не пришлось нам попользоваться!.. — с завистью вздыхали некоторые члены суда, когда оставались друг с другом наедине.
— Ничего, — утешали другие. — Из этих шести тысяч постараемся наследникам не больше как на понюшку табаку сдать. Поделимся… Лишь бы выбраться отсюда благополучно.
