Были друзья, были семьи сослуживцев, остались портреты и добрая память по художнику и его бедности. Но бедности они не поняли, принимая бедняка.
Дружинин после смерти Павла Андреевича писал о художнике, воздавая честь скромности плебея:
«Мне кажется, что Федотов скорей бы умер, нежели стал просить помощи у лучшего своего друга. На его похоронах я удостоверился в том, что некоторые из самых дорогих приятелей покойного не знали ни о положении его семейства, ни о постоянных, неистощимых усилиях Павла Андреевича для облегчения участи престарелого отца и других своих родственников. Федотов жил так же, как и трудился: никакая тяжесть ноши не заставляла его помышлять о чужих плечах».
Благополучные люди жестоки и не любопытны. Дружинин, рассказывая о том, как жил сам на двух квартирах, упоминает, что между этими квартирами и находилось «жилье» Федотова.
Художник мог жить и в «жилье» – ведь у него проколоты уши.
Александр Васильевич был хорошим человеком, но он не понимал положения друга и, даже проводив его в могилу, все еще ничего не понял.
Он остался писателем со скрытым высокомерием и с большой холодностью в описаниях обыденного; молодое свободолюбие его скоро прошло. Он изменил «Полиньке Сакс», даже и не заметив измены.
У Федотова были друзья – немало друзей, не только Дружинин. Он познакомился впоследствии с людьми, которые его даже полюбили.
В Финляндском полку служил рослый, полный молодой офицер Павел Петрович Жданович; отец его Петр Владимирович был начальником строительного департамента морского министерства. Жена хозяина дома Ольга Петровна, дочь ее, свояченица и племянницы – все дорожили знакомством с прекрасным художником, любовались на его еще румяное лицо, на маленькие черные усики.
Про дом Ждановичей, связанный с Федотовым тем, что сыновья служили вместе с ним в Финляндском полку, можно сказать только хорошее.
Все члены семьи по-своему любили Павла Андреевича и охотно ему позировали; потом они сохранили свои портреты, связав тем свою судьбу с судьбой художника.
Когда в семействе Ждановичей ожидали Федотова, то готовили для него самые вкусные блюда, приглашали общих знакомых.
Федотов нарисовал хозяина дома – немаловажного чиновника. Седеющий сероглазый человек с орденом святого Владимира на шее сидит за столом, с правой стороны статуэтка Наполеона: чиновник увлекался его жизнеописаниями; сзади часы и картина, перед хозяином лежит открытая книга, бумаги, на бумагах карандаши.
Это превосходный, не ироничный, но грустный портрет.
Ждановичи были, вероятно, превосходные люди; девушки красивые, приветливые. Но размера нужды художника они не знали.
Скромнее, вероятно, был дом Флугов – соседей Федотова по Васильевскому острову. Здесь остались тоже портреты Флугов и их друзей. В доме Ждановичей и Флугов и их наследников работы Федотова сохранились почти до наших дней. Люди потом дорожили работами Павла Андреевича, сохранив след своей фамилии картинами художника.
Вероятно, это были хорошие люди, но Федотов для них не совсем свой человек.
Он у них грелся.
Дома у него было очень холодно, дрова часто выпрашивать со склада Финляндского полка неудобно, а были они в старом Петербурге очень дороги.
Федотов в своей мастерской работал в тулупе.
У друзей тепло; Павел Андреевич сидел, курил, разговаривал с милыми людьми, слегка ухаживал за женщинами, восхищаясь их скромной грацией.
Павел Андреевич был великодушен, как бедняк; он писал Ольге Андреевне[27]: «То, что я делаю со своей стороны, это, делая приятное вам, вместе удовлетворяет и внутренние мои потребности; это – мое наслаждение, моя жизнь, а не отступление, не жертва».
Однажды Ольга Петровна и Петр Владимирович послали ему деньги, но художник ответил:
«…и на сей раз откажусь от посланного. Я не в крутых и подобную штучку сам сегодня завернул в конверт к батюшке».
«Не в крутых» – это значит, что художник не в крутых обстоятельствах, а штучка, которую прислали Ждановичи, очевидно, золотой.
Невысокая плата за картину, но и она была возвращена другом.
Есть орехи, которые цветут очень красиво, все рвут цветки, нюхают и любуются ими. Но когда цвет опал, вся прелесть сливается в центр его, в зерно. Оно покрывается скорлупою, а скорлупа созрелась и некрасива и так толста, что трудно раскусить.[28]
П. А. Федотов
Парад войск полон красивостью, которую Пушкин называл «однообразной».
Парад войск в николаевской России был как бы основным жанром государственного балета.
У парада имелись свои традиции; им увлекался Павел, Александр Первый и Николай Первый и братья его – Михаил и Константин.
Предполагалось, что превосходный офицер Павел Андреевич Федотов займется батальной живописью; для этого он изучит искусство рисовать коней и таким образом соединит в своем мастерстве и знания пехотные, и кавалерийскую службу.
Быт хорошо устроенного полка имел свою красоту, свою стройность, правда, для солдата горькую. Богатые офицеры жили по своим квартирам. Павел Андреевич жил при казармах в двух комнатах с мебелью, как выразился Дружинин, из белого дерева.
Существует дерево красное, черное – оно в квартире Дружинина, а белое дерево – дерево струганое – сосновое, еловое, в лучшем случае березовое.
Павел Андреевич понимал красоту военной службы, но не окончил картину «Освящение полковых знамен в обновленном после пожара Зимнем дворце». Это большая акварель, хорошо прорисованная, хорошо расположенная, показанная начальству и незаконченная.
Она написана для показа и так и осталась до самой смерти Федотова незавершенной, хотя красочное решение было уже найдено, но однообразная красивость парада, торжественность его не пленили художника, который так хорошо знал дождь в Москве, и снег в Петербурге, и жажду солдат, в походе пьющих воду из бочки.
Федотов знал усталость похода и недолгую радость отдыха.
Правда, он рисовал официальные картины, он делал это перед выходом в отставку. Хороша картина «Бивуак лейб-гвардии Павловского полка. Отдых на походе». Офицеры, сохранившие, по картине судя, в походе всю строгость костюма, стоят в хорошо найденных группах, они разговаривают друг с другом. Мы, видя все разнообразие лиц, понимаем, не зная людей, что здесь даны очень хорошие портреты. В центре картины солдаты умелыми, не связанными, но строевыми движениями, вбивают колья для офицерских палаток. Такая картина могла быть куплена для дворца, но у нее один недостаток: она акварель и мала, а для торжества парадов нужны были картины крупные, в богатых рамах, вписывающиеся в роскошь дворцов, откуда шли приказания в армию.
Картины о дивизионном учении могли нравиться заказчикам, но не Федотову. Он знал другую Россию, другую армию, другую казарму.
В одной из его поздних картин отставной солдат пришел в казарму, в казарме его приветствуют мальчишка-музыкант, старый товарищ и ротная собака. Все устроено, но все бедно, сурово – непарадно.
Как императорский шатер среди офицерских и солдатских палаток, все выше и выше подымался над Санкт-Петербургом Исаакиевский собор. Он становился все красивее и позолотой и мраморами. Площадь его полов, мраморами выложенная, могла бы стать подножием для сапог целой дивизии. Гранитные камни, с трудом и усилием привезенные, вытесаны в колонны. Они так прочны, что фашистский снаряд, ударив в эти колонны во время блокады Ленинграда, отколол куски, но не мог их обрушить. Под полированной кожей колонны только обнажилось зернистое мясо гранита.
Собор прекрасен, но он темен; вы его таким темным не видали. Я-то видал, а вы не видали: теперь собор освещен электричеством. Те окна, которые проделаны под куполом, освещают только чердак под железной конструкцией, поддерживающий фальшивый купол внутри. В огромном соборе только восемь окон и те были затемнены портиками.
Собор набит золотом, мрамором, мозаикой, малахитом невиданной красоты, но живопись Брюллова, живопись Васина и зелень малахита – все во тьме.
Свечи из воска многих губерний России желтым пламенем своим не могли осветить храма.
Он темен, он набивался заказным искусством, как кладовая. Это внутренность огромного государственного сарая.
Говорю о соборе так много, потому что он был знаком николаевского искусства.
Федотов с маленькими картинами и поиски Александра Иванова, как нарисовать камни, как нарисовать воду, как характеризовать людей, все это не нужно Николаю и его огромному собору, который стал тюрьмой для живописи Брюллова.
Живопись и не надо было рассматривать, по мнению Николая – ее писали наизусть.
Создавали мифологические и исторические картины. Мифологию еще знали, но уже забывали; но мифология – рассказы о богах и героях, помогала создавать торжественные и будто бы понятные картины.
