Ознакомительная версия.
Они тронули лошадей и поехали к Семёновскому. Багратион, которому стало легче, вгляделся вдаль и вдруг спросил:
– Одну избу в Семёновском оставили для меня. А для кого же вторая?
– Осмелился я за собой удержать, – отвечал, улыбаясь, Маевский. Багратион захохотал.
– Да как же ты исхитрился?
– Отбил несколько атак, ваше сиятельство! – улыбаясь, ответил Маевский. – Поставил караульного и велел ему говорить, что это, мол, армейское дежурство, а слово «дежурство» есть магика и в войне, и в мире. Зато до утра у меня есть крыша над головой.
– Хитёр, хитёр… – крутя головой, сказал Багратион.
– Не заедем ли ко мне, ваше сиятельство, у меня прекрасный стол… – предложил Маевский.
– Ой ли? – усомнился Багратион. – Уж лучше моего?
– Оспаривать первенство не берусь, – деликатно начал Маевский, всегда думавший, что так, как он, на войне не умеет устраиваться никто, – но повар у меня преизрядный, а на сегодня решил я пустить в дело отличное констанское вино.
– А! Александрийский мускат! – проговорил Багратион. – Царское вино! Где же ты ухитрился его добыть?
– Так ещё при отъезде государя из армии в июле узнал, что часть погребка царёвы повара забыли… – отвечал Маевский. – Ну а я не забыл…
– Ишь ты… – мотнул головой Багратион, и улыбнулся. – Сладкое оно… Да и Наполеон, говорят, его любит, а я Наполеона – нет. Ну да поехали…
Маевский приказал вынести из «дежурства» стол. Откуда-то взялась и посуда – хрусталь, тоже как бы не забытый царёвой кухней. Хотя Маевский внутренне и беспокоился, видя размеры свиты Багратиона, но вина хватило на всех.
– За завтрашний день, господа! – сказал Багратион, поднимая свой бокал. – За победу русского оружия! Кому будет счастье – выпьет послезавтра с Маевским. А кому не будет счастья, тому будет слава…
Глаза князя сияли. Маевский всю свою долгую жизнь помнил это сияние, а александрийского муската с тех пор не пил больше никогда – перехватывало горло от слёз.
«– Подтвердить от меня во всех ротах, чтобы оне с позиций не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки. Сказать командирам и всем господам офицерам, что, отважно держась на самом близком картечном выстреле, можно только достигнуть того, чтобы неприятелю не уступить ни шагу нашей позиции»…
Генерал Александр Кутайсов, начальник русской артиллерии, приостановил диктовку, давая адъютанту Николаю Дивову записать сказанное. По обычаям войны потеря пушки была равна потере знамени, от этого артиллерия съезжала с позиций при первом призраке опасности. Кутайсов же знал, что самые действенные картечные выстрелы – те, что сделаны в упор. Он видел под Прейсиш-Эйлау лежащий рядами корпус Ожеро: корпус в метели вышел на русскую батарею в семьдесят с лишним пушек, и почти все из 18 тысяч человек были расстреляны несколькими залпами.
Своим приказом Кутайсов решил снять вину со своих артиллеристов. Он в общем-то понимал, что его приказ многим из них будет стоить жизни: последний залп, хоть и в упор сделан, выкашивает первые три-четыре ряда, но есть ведь ряды и за ними, а перезарядить уже не успеть. Но Кутайсов гнал от себя эти мысли – что же делать, сражение, кому-то ведь надо и помирать.
– «Артиллерия должна жертвовать собою; пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор, и батарея, которая таким образом будет взята, нанесёт неприятелю вред, вполне искупающий потерю орудий». Потерю… Орудий…
Кутайсов диктовал медленно, но Дивов всё же не успевал, приходилось повторять. Тут Кутайсов подумал, что выходит нехорошо – орудия, получалось, важнее людей.
– Перепишите, Николай Андрианович, вот с этого места, от «ни шагу нашей позиции»: «Если за всем этим батарея была и взята, хотя можно почти поручиться в противном»… «почти поручиться в противном»… «в противном»…, «то она уже вполне искупила потерю орудий»… Так лучше?
– Да оно по-всякому хорошо, Александр Васильевич, – сказал Дивов, 20-летний подпоручик гвардейской артиллерии. – У меня сердце кровью обливалось, когда писал.
Кутайсов посмотрел на него и промолчал. Кутайсову было 28 лет. Он был сыном пленного турка, брадобрея при императоре Павле, сделавшего себе на этом карьеру. Кутайсов был мало похож на отца как внешне, так и внутренне: отец постоянно что-то против кого-то интриговал, а сын был человек чистый. У него весь день сегодня неспокойно было на душе. Он всё пытался занять себя каким-нибудь делом – объехал на два раза всю артиллерию, отдавал всякие приказы, разговаривал, улыбался, шутил – и всё не находил себе места.
– Слушайте, Дивов, давно хотел вас спросить, – начал он, чтобы отвлечься. – Говорят, вы видели Наполеона…
– Так точно, ваше превосходительство! – отвечал Дивов. – В 1801 году наша семья была в Париже, и моя матушка Елизавета Петровна сдружилась с Жозефиной Богарнэ. Та пригласила матушку к себе как-то раз на завтрак. Матушка взяла и меня: посмотреть на красивую тётю, да ещё и первую даму Франции – Наполеон ведь был уже первый консул. Но меня, скажу правду, больше привлёк смотр войск, который проходил прямо под окнами дворца. После смотра за стол к нам вышел Наполеон, спросил меня, понравились ли мне войска. Я сказал: «Да!». Он улыбнулся и предложил, раз так, вступить мне в ряды его армии.
– И что же вы? – спросил Кутайсов, с интересом глядя на Дивова.
– А я, хоть было мне девять лет, сказал ему: «Я русский и желаю служить только моему отечеству!» – ответил Дивов, не скрывая гордости за свой ответ. – А Наполеон мне и говорит: «Очень хорошо и правильно ты мыслишь. Оставайся всегда таким».
– Дааааааа. Какова история… – протянул Кутайсов, которого эта история всё же хоть немного заняла.
– Ну да… – проговорил Дивов. – Вот мы завтра и встретимся.
Тут его глаза опустились на лист бумаги, на котором уже высохли чернила. Он вдруг подумал, что это ведь и по нему приказ, и ему завтра стоять при орудии на позициях и не уходить ни при каких обстоятельствах «пока неприятель не сядет верхом на пушки». «А мы что же? – подумал Дивов. – В расчетах из оружия только тесаки и банники». Но говорить Кутайсову об этом не стал – Кутайсов всё знал и так. «Надо так надо, умирать так умирать…» – почти словами Кутайсова подумал Дивов. Впрочем, говорил он себе, и при Прейсиш-Эйлау отдавался такой приказ, артиллерия стреляла в упор, и этим-то и спаслась.
– Пусть приказ огласят по артиллерии, – сказал Кутайсов. – Вызовите ординарцев и отошлите в роты.
У него опять стало неспокойно на душе. Забылся и Наполеон, да и Дивов забылся бы, если бы не шумел стулом и не гремел сапогами.
Кутайсов понимал, что такое настроение – не к добру, но одновременно не хотел этому верить, говорил себе, что всё пустяки и может быть это просто от осени. Между тем, надо было ещё занять себя на весь вечер, а потом постараться заснуть.
Он приказал подать коня и снова поехал вдоль линии войск, останавливаясь у артиллеристов. Возле строящихся флешей артиллеристы позвали его пить с ними чай. Он сидел на ковре, смотрел на чёрный обгорелый чайник и чувствовал, что странная, неизвестная ему ещё никогда прежде, тоска заполняет его до краёв.
«Господи, что со мной? – подумал Кутайсов. – Что это, Господи?».
По дороге назад он встретил Ермолова. 35-летний начальник штаба 1-й армии Алексей Ермолов был большой медвежатый человек с тяжёлым взглядом. С самого детства Ермолов считал, что предназначен для великих дел, а судьба Наполеона только раззадоривала его. Приятным человеком Ермолов не был – сам всех вокруг подозревал в интригах, от того и себя считал вправе интриговать. Он всё ждал, что вот сейчас судьба вознесёт его до небес – так с этим ожиданием и прожил жизнь. Но к Кутайсову он почему-то прикипел сердцем. Они познакомились ещё в бою под Прейсиш-Эйлау, отстреливаясь от французов из пушек картечью. Кутайсову за это дали потом Георгиевский крест, причём сразу третьей степени, а Ермолову орден пониже – святого Владимира. Ермолов, считавший, что батареей командовал именно он, обиделся, с ним и за него обиделась на Кутайсова вся русская артиллерия. Но потом, однако, сердца размякли (да Ермолов получил через четыре месяца такого же Георгия), и все сдружились: и Кутайсов с Ермоловым, и Кутайсов с артиллеристами, не чаявшими сейчас в нём души.
Ермолов заметил, что Кутайсов грустит и подумал, что надо завязать какой-нибудь разговор, только совсем не знал, о чем этот разговор должен быть.
– Ты завтра где будешь, Александр? – спросил Ермолов. – Или как и в Смоленске – «я начальник артиллерии и моё место везде»?
Ермолов упоминал ставший известным в армии случай, когда Кутайсов в Смоленске останавливал отступающие от Никольских ворот войска. При этом какой-то генерал приехал туда же и стал кричать: «Кто здесь мешается не в своё дело?», на что Кутайсов и ответил ему фразой про то, что он – Кутайсов, начальник артиллерии и его место – везде. Крикливый генерал оказался Неверовским – так они и познакомились.
Ознакомительная версия.
