Вошёл Мазепа и остановился подле панов генеральной старшины и полковников.
— Не из Польши ли сей гайдучище?
— Из Польши!
— Посмотрим, как танцует вприсядку; Демьяна знаю, тот славно танцует, — сказал толстый, невысокий ростом брюнет; это был пан Искра, служивший тогда в Полтавском полку.
— Ну, пане Искро, они оба за тебя не справятся! — сказал писарь Скоропадский.
— Да может быть и так!
— Да таки-так!
— Вот, Искро, коли любишь нас, задай жару после сих дурней!
— Постойте, поглядим на сих молодцов!
Среди залы образовалось пространство. Гости теснились у стен.
Демьян и польский гайдук взяли турбаны, моргнули друг на друга, закрутили усы, пристукнули ногами, Демьян заиграл и оба разом пустились вприсядку, припевая:
На-в-городи постернак, постернак;
Чи яж тоби не казак, не казак,
Чи я ж тебе не люблю, не люблю,
Чи я ж тобе червичкив не куплю.
Куплю, куплю, чорнобрива,
Куплю, куплю того дива,
Буду сердце ходить,
Буду сердце любить,
Ой гопь, гопака
Полюбила казака...
Все паны и пани были в восхищении и выхваляли ловкость Демьяна, черноусого казака, ростом почти в сажень и чрезвычайно красивого.
За пляскою гайдуков начались польские танцы: стали в танок, взявшись по паре за руки, музыканты на цимбалах, бубне, скрипках и басе заиграли «Журавля», и начался танец, подобный польскому; танцевали все, даже и графини, чинно, не разговаривая.
Кончился «Журавель», все уселись по местам и началось угощенье. Гетман женщинам подносил повидло, пастилу, орехи в мёду, орешки масляные, родзинки. А гайдуки подносили панам добродиям наливки и мёд; женщины соромились, и гетман должен бы перед каждого стоять несколько минут и упрашивать попробовать хотя чего-нибудь... Графиня Потоцкая и княгиня Збаражская любовались скромностию малороссийских панн.
Когда порядком зашумело в головах панов от ежеминутных потчиваний, отчего никто не смел ни под каким предлогом отказываться, гетман вошёл в залу и спросил:
— А что, паны добродии, не танцуете! Пане Искро, ты охотник до танцев; стыдно, ей же, стыдно!
— А ну, пане, танцевать! — сказал Кочубей, взявши Искру за руку, желая всегда и во всём угождать Мазепе.
— Ну-ну, я не прочь, пане Кочубею, ну-метелицы!..
— Метелицы! Метелицы! — сказал гетман, и пошёл в гостиную, приглашать панн.
— Метелицы, так и метелицы, — повторяли панны.
— Ей вы, игрецы, метелицы!
— Ей-же-ей, не вытерплю: вот так-таки сами ноги и танцуют! А ну-те, пании, пании, скорее! А ну-те, где твоя пани, Кочубей? Я с твоею потанцую!
— Вот идёт!
Искра подхватил Любовь Фёдоровну, другие паны разобрали панн, стали в кружок и начали припевать:
Ой на дворе метелица.
Чóму стáрый не жéнится?
Бо не час, не пóра
Бо ще старá не вмирá.
Кружились то в одну, то в другую сторону.
Польские графини и графы, и кто умел из малороссиян, танцевали после метелицы краковяк и мазуречку. Сам гетман с графинею Потоцкого стоял в первой паре; он ловкостию своею удивлял всех, никто из присутствовавших не танцевал лучше его.
Мазепа, как будто бы для доказательства своей ловкости, то каблуком ударит об пол и три раза оборотится на одной ноге, то станет на колено и поворотит панну вокруг себя, то пустит её вперёд и, ловко подскочив, ударит каблук об каблук, поворотится, схватит панну за руку и поплывёт с нею по зале.
Гайдуки не переставали угощать ни панн, ни панов. Всё веселилось не притворно; кончилась и мазуречка, и многие графини оставили бал; иные из панов хотели танцевать, другие затягивали песни. Музыканты заиграли песню «У соседа хата бела», и в один голос все запели.
— Всё весёлую, да весёлую, а нет того, чтоб и сердце заплакало! — сказал Кочубей, и вместе с ним, многие полковники запросили, чтоб заиграли что-нибудь заунывное, и заиграли:
Он, не ходи, Грицю, да на вечерницу,
Бо на вечернице девки чаровницы...
Спели сумуючи эту песню паны и пании.
— Всё ещё не такая; другой, да лучшей!
— Казацкой! — сказал Искра.
Заиграли казацкой:
Ой по пид горою.
По пид зелёною.
Запели паны в один голос, да и заплакали крупными слезами, не зная, от чего и для чего: такая уж была натура у. старосветских панов.
Кончился банкет. Не многие из панов могли идти, хмель подкосил всем ноги и развязал языки: говорили много, но не проговаривались, к досаде гетмана.
Рано утром гетман лежал ещё в постели; вошёл Заленский в спальню и сказал:
— Привезли черницу, я приказал посадить её в мурованную комнату.
— Добре сделал; знаешь, Заленский, я думаю, что именно это та самая черница, что в Киев принесла пашквиль: я догадался, когда Кочубей сказал мне об ней. О добре, добре, казнили чернеца, казнить и черницу, славная парочка будет на том свете! Заленский, думка у меня такая, лучше черницу четвертовать, да один кусок в местечко Печерское отправить, чтоб повесили на шесть, другой в Батурине останется, третий в Конотоп, а четвёртый в Роме или хоть и в Полтаву, чтоб все намотали себе на ус, а у кого нет усов, то чтоб памятовали так.
— Правда твоя, ясневельможный.
— Привести сюда черницу, я сам допрошу.
Заленский исчез, а гетман вышел в другой покой, соседний со спальней, где обыкновенно он тайно принимал посланцев от королей и вёл секретную переписку. Сел в кресло, перед ним лежали булава и бунчук, на лице его изображался страшный гнев. Через несколько минут тихо отворилась небольшая дверь комнаты и Заленский ввёл в покой, на железной цепи, юную девицу.
Сначала сердито посмотрел на неё гетман, но поражённый её красотою, растерялся и долгое время не мог спросить её, о чём хотел.
— Кто ты? — произнёс он, спустя минуты две.
Девица молчала.
— Не страшись и праведно отвечай!
— Ты мене погубишь, если я скажу тебе кто я!
— Не погублю!
— Слушай, гетман: матери моей нет более на свете; а она была всё моё сокровище; пойду и я к ней, — это лучше, нежели мучиться так, как мучусь я на этом свете. Прикажи казнить меня; но кто я, не открою тебе, и ты не спрашивай.
— Я заставлю!
— Нет!
— Навстряску! Живую на огне сожгу!
— Что хочешь делай!
— Ты пашквиль принесла в Киев и подала игуменье Фроловскаго монастыря?
— В Киеве я была, Господь милосердный удостоил меня молиться в Святой Лавре и во всех монастырях; мо пашквиля никакого я не отдавала.
— Погибнешь, говори истину!
— Я истину сказала!
— Ты черница?
— Послушница!
— Из какого монастыря?
— Из Фроловскаго.
— А зачем в Ирклееве была?
— От такого же, как и ты, бежала — от родного отца скрылась: убить хотел!
— Кто ты, что ты, я не знаю; но сердце моё полюбило тебя за прямоту души твоей!.. Мне тебя жаль!..
— Лучше не любить, и не жалеть... я ничего не знаю, ничего не ведаю, перед людьми безгрешна, Матерь Божия видит! Пусти меня! И раз ты праведный гетман, огради от всякой беды; я буду молиться в монастыре за спасение души твоей!
— Галочко моя, не быть тебе в монастыре! Забудь монастырь да признайся лучше в вине своей, так счастлива будешь!
Послушница опустила глаза в землю и ничего не отвечала.
— Молчишь, и отвечать не хочешь? Приготовляйся же, завтра будут тебя четвертовать!
— Слава Господу Богу, слава Пречистой Матери! — говорила девица крестясь — и светлая радость сияла на лице её.
— Сковать по рукам и по ногам, и в подземелье; а завтра на встряску и четвертовать, слышал, Заленский?
— Слышу, ясневельможный!
— Ну, отведи её и сию минуту прийди ко мне!
Иезуит и девица ушли. Мазепа ходил по комнате в глубоком раздумье.
Через несколько минут воротился иезуит.
— Пилою по суставам будем пилить, так, ясневельможный? — и — во всём сознается!
Гетман покачал головою.
— Нет, Заленский, гарной дивчины жаль, как маковка червона; посади её в мурованый покой, сними цепь и спроси, что она хочет. Сейчас же пойди к ней!
Заленский досадливо поморщился и исчез. Гетман продолжал ходить с одного конца комнаты в другой. Опять явился Заленский и сказал, что послушница просит оставить в покое икону, крест, лампаду и принести Евангелие.
