Далее информатор довольно подробно и с комментариями излагал речь Милюкова. Он писал о том, что лидера кадетов вдохновила на выступление речь британского посла в Англо-Русском обществе, где союзный дипломат клеветнически намекал на существование каких-то «тёмных сил» при Дворе и в правительстве России. В своей речи Милюков, писал автор из Департамента полиции, удары главным образом направил против Штюрмера. Он говорил о «подозрительных личностях», окружающих премьера, обильно цитировал германские и австрийские газеты, иронически отзывавшиеся о том, что «панславистскую» политику проводит «немец» Штюрмер. Вместе с какими-то немецкими листками Милюков причислял премьера к дворцовой «партии сепаратного мира» и формулировал свои мысли так, что получалось, будто сторонники «сепаратного мира» группируются вокруг молодой царицы и Александра Фёдоровна поддерживает изменников… Все свои лживые и клеветнические построения Милюков завершал риторическим вопросом: «Что это? Глупость или измена?» – и распалённые ненавистью к Государю и молодой Императрице левая часть и центр думских скамей во всю силу глоток ревели: «Измена!»
Информатор сообщил также, что после того, как Милюков сошёл с кафедры, рядом с ним неизвестно как оказался военный министр генерал Шуваев, который после такой подлой речи публично пожал приват-доценту руку.
Николай не мог далее терпеть. Он не глядя выхватил из серебряного стаканчика первый попавшийся карандаш, оказавшийся красного цвета, и резко, ломая грифель, подчеркнул эти слова. Затем очеркнул на полях и следующий пассаж автора о том, что несколько правых членов Думы, разъярённые выступлением Милюкова, направились к нему с явным намерением нанести оскорбление действием, то есть попросту поколотить клеветника и лжеца. Но Бьюкенен мгновенно подхватил под руку Милюкова и увлёк его через коридор министерского павильона в свой мотор, по дороге пригласив нескольких думцев, в том числе и Родзянку, ужинать к себе в посольство…
«Пока эта сессия Думы не закончится, я их, во избежание скандала во время войны, трогать не буду!.. Но она будет последней до дня победы! – решил проявить твёрдость Николай. – Может быть, прав был Алексеев и пора вводить в стране военную диктатуру?.. Только без самого Михаила Васильевича, который всё-таки замазан с Гучковым и вообще настолько болен, что просится в двухмесячный отпуск… Но Штюрмера, пожалуй, придётся менять… Старик слишком слаб, чтобы твёрдо держать вожжи… Пора гнать из правительства и военного министра Шуваева… Этим своим рукопожатием Милюкову после его подлой речи в Думе он открыл наконец-то свои истинные симпатии!.. А относительно поведения сэра Бьюкенена напишу-ка я, пожалуй, Джорджи…»
Чтобы немного успокоиться, Николай вышел в соседнюю комнату, где на узкой походной кровати, точно такой же, как и у отца, спал Алексей. Царь хотел общением с сыном утешить свои возбуждённые нервы, но оказалось, что у Наследника опухла и болит нога. Разговоры с ребёнком, а потом беседа с профессором Фёдоровым, пришедшим поменять повязку с мазью на ноге мальчика и сообщившим Государю, что опухоль начинает рассасываться, немного отвлекли Николая.
Наверное, утомление и дурное настроение послужили причиной того, что во время совещания с Алексеевым, отправлявшимся на два месяца лечиться в Севастополь, в Романовский институт, и Гурко, которому временно передали исправлять должность начальника Штаба Верховного Главнокомандующего, Николай упустил разрушительный смысл реформы пехоты и кавалерии, предлагаемой Гурко, и санкционировал её проведение.
В тот день голова у него была полностью занята отставкой Штюрмера и поиском такого деятеля, который мог бы взять бразды правления министрами в свои руки. Перебрав массу имён, но не обсудив их как следует с Аликс, он выбрал маленького толстенького человечка с грубым голосом и рыжими топорщащимися усами – министра транспорта Александра Фёдоровича Трепова, который в отсутствие Штюрмера всегда заменял Председателя Совета министров.
Между тем Штюрмер, решив подавать в суд на Милюкова за клевету, просился к царю в Ставку, чтобы объясниться, и послал три доклада в Могилёв о происшедшем в Думе. Но Аликс, пригласив его в Царское Село, очень любезно предложила ему отдохнуть и подлечиться в отпуске, пока не уляжется весь этот шум. Императрица хотя и храбрилась, но очень опасалась, что, если начнётся открытый процесс над Милюковым, придётся вытащить на свет Божий весь быт и отношения в Царской Семье. А это станет для клеветников газетчиков новым источником выдумок и фантазий.
Одиннадцатого числа Штюрмер получил отставку, и это сразу же было понято «Прогрессивным блоком» как большая победа. Оставалось теперь свалить Протопопова, и можно было готовиться к формированию «правительства общественного доверия». Как и планировал Гучков, о министре внутренних дел был немедленно пущен слух, подхваченный всеми «общественными деятелями» и их газетными листками: у Протопопова якобы на почве сифилиса «разжижение мозга» и он психически ненормален. Слух этот всячески старались укоренить в Ставке. Чины штаба и даже свитские стали судачить о Протопопове, а один из видных сторонников Гучкова, протопресвитер армии и флота Шавельский, однажды с наигранным смирением в голосе во время обеда спросил царя, не знает ли и он о слабоумии министра внутренних дел?
Николай спокойно ответил коварному попу:
– Я об этом слышал… Но с какого же времени Протопопов стал сумасшедшим? С того, как я назначил его министром? Ведь в Государственную думу его выбирал не я, а губерния… В товарищи Председателя Думы его выбирали депутаты, а не я!..
…Весь ноябрь и начало декабря Николай ощущал приближение опасности, но намерений своих – перед всем миром не ссориться с «общественностью» – не менял. С этой позиции его не могли сдвинуть ни ожесточённая пропагандистская кампания, усилившаяся против Протопопова, Григория, Ани и собственной жены, ни письма Аликс, в которых она взывала о строгости к оппозиционерам и Трепову, намеченному царём в преемники Штюрмера.
Почти все письма Аликс, во всяком случае самое существенное в них, крепко западали в прекрасную память Николая. Ему не требовалось листать светло-сиреневые листочки, чтобы вызвать её мысли перед глазами. Ему часто приходили на память горячие, взволнованные строки:
«…(4.XII.1916.) Я глубоко убеждена, что близятся великие и прекрасные дни твоего царствования и существования России. Только сохрани бодрость духа, не поддавайся влиянию сплетен и писем – проходи мимо них, как мимо чего-то н е ч и с т о г о, о чём лучше немедленно забыть. Покажи всем, что ты в л а с т е л и н и т в о я воля б у д е т и с п о л н е н а. Миновало время великой снисходительности и мягкости, – теперь наступает твоё царство воли и мощи! Они будут принуждены склониться перед тобой, и слушаться твоих приказов, и работать т а к, к а к и с к е м ты назначишь. Их следует научить повиновению. Смысл этого слова им чужд: ты их избаловал своей добротой и всепрощением. Почему меня ненавидят? Потому что им известно, что у меня сильная воля и что когда я убеждена в правоте чего-нибудь, то я не меняю мнения, и это невыносимо для них. Но это – дурные люди…»
«…(14.XII.1916.) Надеюсь, что неправда, будто Николаша приедет к 17-му… Не пускай его, злого гения. Он ещё будет вмешиваться в дела и говорить о Васильчиковой. Будь Петром Великим, Иваном Грозным, Императором Павлом – сокруши их всех – не смейся, гадкий, я страстно желала бы видеть тебя таким по отношению к этим людям, которые пытаются управлять тобою, тогда как должно быть наоборот… Дорогой мой, свет моей жизни, если бы ты встретил врага в битве, ты бы никогда не дрогнул и шёл бы вперёд, как лев! Будь же им и теперь в битве против маленькой кучки негодяев и республиканцев! Будь властелином, и все преклонятся перед тобой!..»
Эти слова любимой Аликс жгли его сердце. Он понимал, что гнилая атмосфера столичных интриг и сплетен нервировала его жену значительно больше, чем беспокоили его тихие отзвуки в Ставке того, что происходит в столицах. Но он всё ещё надеялся умиротворить Думу малыми уступками и своим непоколебимым спокойствием. По его мнению, которое Аликс пыталась изменить, наносить удар по внутреннему врагу было ещё рано – следовало подождать начала весенне-летнего наступления, которое само по себе перечеркнуло бы все дурацкие разговоры «общественности» и сделало бы его абсолютным господином положения. Надо было продержаться три-четыре месяца, и тогда можно было бы избежать ненужных репрессий, которые всегда претили его душе богобоязненного человека…
Ему всё-таки казалось, что перемирия с Думой можно ещё достичь, что штурмовой сигнал Милюкова 1 ноября – это просто мелкий шантаж власти, – пока 17 декабря из Петрограда не пришла телеграмма:
