— Так, боярин! — одобрил царь.
— А потом и сидеть себе в упокое, — продолжал боярин, — немыслимо, чтобы вор этот до Москвы дошел.
— Вестимо, немыслимо, — подтвердили все.
— Одно только, в людях смятение, государь, — вставил Троекуров.
— Государь, — сказал патриарх, — по моему разумению малому, надо проклясть этого самого Разина всенародно. Объявить на него анафему, и тогда, верь, народ отшатнется от него и будет он совсем один!
— Это так! — сказал повеселевший царь. — Проклясть его всенародно. Истинно он от дьявола.
— Проклясть! Отлучить! — подхватили бояре, и на думе решили отлучить Стеньку от церкви и наречь ему анафему.
Уже дума собиралась расходиться, когда встал Иоаким и заговорил:
— Милостивцы, прислушайте мое слово!
Царь воззрился на него.
— В народе нонче опять непокойно, опять мятежные думы в головах и на языках сквернословие, а тут же у нас ко всему соблазн велий. Народу якобы на потеху и радость.
Терентий побледнел, и сердце его сжалось предчувствием злого.
— Про что говоришь, отче? — спросил царь. — Не возьму в толк!
— Говорю, государь, про смутьянство, что вслух поносят нас, иереев, и тебя, царское величество, и царевен, и царевичей. Говорю про староверок упорствующих, Феодосью и сестру ее Евдокию. Всем соблазн!…
Царь нахмурился.
— Что же они делают? Али мало им, что в клетях по монастырям сидят?
— Всем, государь, — соблазн, — заговорил с жаром Иоаким, — теперь возьми эту Евдокию…
Князь Урусов опустил голову.
— Что она творит? Господи Владыко! Теперь ей наказали мы беспременно в церкви нашего чина службу стоять. Так что ж? Не идет! Ноги, слышь, не служат. Ну, ее на рогожу и волоком тащут, а она-то ругается. А народ видит это и соблазняется.
Царь кивнул.
— Ну а та? Морозова?
— И того хуже! Теперь, слышишь, со старицей Меланьей что ни день видится, письма от нее подметные. Где та старица, ищем и сыскать не можем. А она, боярыня, у себя в железах сидит и поет гласом велиим на всю обитель. А то сквернословит! Ей говорят: тихо! А она еще громче. Народ прямо под окнами толпой стоит. В пору палками гнать…
Царь гневно нахмурился.
— Ох, эти мне две супротивницы! Ну что с ними сделаю? Услать их надо куда от Москвы далее, в крепкие железа заковать, за запоры посадить.
Терентий не вытерпел и вдруг сказал:
— За что, государь?
Словно грянул гром, так все бояре всполошились в думе. Царь поднял голову и удивленно смотрел на Терентия, иные бояре встали со своих мест.
— Как за что? — переспросил царь.
Терентий был белее вешнего снега.
— Веруют так они и за то страждут, — твердо ответил он, — а в чем провинились пуще того? Сделали дело татебное? Воровством, знахарством промышляли? Убийством жили? Гляди, сколько убогих и скорбных приютила у себя боярыня. Не гнушалась в чумное время ходить за больными. Нищих оделяла. Что свеча горела перед Господом! Смилуйся, царь, над нею!
И Терентий вдруг, к общему соблазну, упал в ноги царю.
Царь встал, пылая гневом.
— Что говоришь, безумный! — закричал он. — А супротив меня она не шла? Не поносила меня и святых отцов? Не сказывала, что я по-бесовски верую, а она истинно? Али это не в упрек ныне, своему царю перечить?
Патриарх подал едва заметный знак.
— Как веруешь? Как крестишься? — завопил вдруг Иоаким, бросаясь к Терентию.
Все замерли. Терентий медленно встал и вопросительно взглянул на царя.
Царь отвернулся и глухо повторил:
— Как?
— Так! — звонко и решительно ответил Терентий, подымая два пальца.
Тяжкий вздох пронесся по Грановитой палате.
— Опомнись, князь! — закричал испуганно Шереметев.
Царь махнул рукою.
— Не маленький он!
И, обратившись к Теряеву, грозно сказал:
— Род ваш немало оказал услуг мне и всегда прямил, не то бы огнем спалил я тебя за отступничество! Теперь же иди с глаз моих и жди дома моего решения. Иди!…
Терентий низко поклонился царю и пошел из палаты. Лицо его было светло и радостно.
— Сподобился! — шептал он, ликуя.
Старый князь сидел погруженный в размышления, собираясь идти ко сну, когда в горницу вошел любимец его Антон и остановился в дверях.
— Чего тебе? — спросил князь.
— Государь, Антропка приехал. До твоей милости!
— Какой такой Антропка?
— Запамятовал, государь! Антропка, это стремянный князя Павла!… Приехал он…
— А-а! Ну что ж? От Аннушки весть какая! Что ж, зови!
Антон вышел и через минуту вошел со стремянным князя Тугаева. Антропка стал на колена и стукнулся лбом об пол.
Князь милостиво кивнул ему.
— Ну, вставай! Сказывай, с чем прислан, откелева? Что князь Павел? Что дочушка?
Антропка встал и нерешительно почесал затылок.
— Ну, чего ж ты?
Князь взглянул на него пристально и вздрогнул.
— Али беда какая? Что? Говори…
— Князь-то наш…— начал Антропка.
— Что с ним?
— Приказал долго жить…
Теряев откинулся и широко перекрестился.
— Царство ему небесное! Что с ним приключилось?…
— Утоп! — тихо ответил Антропка.
Князь побледнел.
— А дочь? Едет?
— А княгиня до тебя послала меня. Скажи, гыт, что я постриг приняла и…
— Что? — не своим голосом закричал старый князь и бросился к теремной лесенке. — Ольга, подь сюда!…
— Ты врешь, холоп? — закричал он на перетрусившего стремянного.
— А вот и грамотка от нее, и волосы ее тут! — сказал он, протягивая вынутую из-за пазухи тряпицу.
Князь жадно схватил ее, развернул, отбросил толстую косу, что змеей упала на пол, и, сломав печать, стал разбирать грамоту.
— Пошел вон! — через минуту проговорил он Антропке.
Тот мигом скрылся.
Князь читал исповедь измученной души.
Грамота, видимо, была написана кем-то иным, монастырским четким почерком, и только подпись Анны свидетельствовала верность послания.
Она писала про свой грех, открывала страшную тайну мужа, его смерть и оканчивала послание: «И мне, грешной, ноне только молитвы и за свою, и за него душеньку. Господь милосерден и простит грешника, а я за его молельщица навеки».
Грамотка была подписана: «Анна, в иночестве Измарагда».
Князь сжал голову руками и бессильно опустил ее на стол.
В это время в горницу вошел встревоженный Петр.
— Али знаешь, батюшка? — спросил он, входя.
Князь поднял на него мутный взор.
— Чего?
— Терентия государь с глаз согнал. Он в думе старовером объявился!
Князь встал, вытянул руки и зашатался.
— За что, Господи! — пробормотал он.
Петр успел подхватить его и осторожно опустил на лавку.
— Лекаря зови! —крикнул он, выбежав в сени, холопам.
В сенях он увидел дворянского сына Никитина.
— От царя? —быстро спросил он.
— К князю Терентию! —ответил Никитин.
— С чем?
У Петра замерло сердце.
— В степи, в город Бирюч на воеводство приказано ехать!
Петр широко перекрестился и вздохнул. Слава Богу! Вестимо, воеводство этакое — та же ссылка, но хоть без порухи на честь…
Железное здоровье князя Теряева не сломилось от тяжких ударов судьбы, и он оправился на другой же день и тотчас послал за Петром.
— Мы-то в опале? — спросил он, лежа на лавке.
Петр покачал головою.
— Не должно быть. Государь меня жаловал все время, тебя уважает; быть не может, чтобы гнев свой и на нас обратил. Да и то! Другого бы, слышь, заточил, в приказ взяли бы, а тут ишь, всего в Бирюч послали, да и то без порухи на честь, ако бы воеводою. И опять, посланцем вчерась Никитин был, такто ли мне низенько поклонился! — И Петр даже улыбнулся.
Старый князь кивнул ему и сказал:
— Иди, а Терентия пошли до меня! Ты посиди тут же, — обратился он к жене, которая всю ночь не сомкнула очей, берегла покой мужа и теперь сидела подле него, как верная подруга. Она в ответ только всхлипнула.
В горницу на смену Петру вошел Терентий. Он весь осунулся, но лицо его, раньше хмурое, теперь светилось тихою радостью.
Он покрестился на образа и земно поклонился отцу с матерью, потом поднялся и ясным взором взглянул на отца. Тот с укоризною покачал головою.
— Что сделал? А! Что натворил бед-то! А еще думный! Еще в бояре метил. Опозорил и меня, старика, и род наш! Ну, что молчишь?
Терентий ничего не отвечал и только смотрел на отца ясным взором.
Старый князь вгляделся в лицо его, и тысячи мыслей промелькнули в его голове.
Чем не молодец, чем не красавец? И умом взял, и дородством, и саном! И породнился с Голицыными. Кажись, все для счастья, и вот!… Когда в поход ехали, царь ему, еще юноше, семью свою поручил; сорока лет нет еще парню, а уже в думе сидел, и вдруг все прахом! На тебе, в староверцы пошел! За Морозову заступиться вздумал! Ох, обошли его, малого! Опоили зельем каким-либо.
Он приподнялся на локте и ласково заговорил с сыном:
