Ознакомительная версия.
«Да этот кавалерист стал философом, – удивился Максим. – Несомненно, каторга располагает к раздумьям», – читал он дальше.
«Счастлив тот, кто может сказать, что жизнь прошла как удивительный и волшебный сон… Для большинства она проходит в страданиях, лишениях, потерях, нищете, и следует стойко встречать удары судьбы и не сгибаться от них…»
Себя декабристом Рубанов не считал, но ни разу не пожалел, что перечеркнул блестящую карьеру, заслонив, может даже от смерти, своих друзей.
«Дружба превыше всего, – думал он, – и любовь… – улыбнулся вошедшей жене. – Как хорошо, что я не рассказал про пистолет и шепот его, – неожиданно подумал Максим, с любовью глядя на Мари. – Вот только письма зря отдал, следовало порвать», – вздохнул он.
Она забеспокоилась и положила руку ему на лоб.
– Все хорошо! – произнес он, целуя тонкую нежную руку.
В день своего тридцатидевятилетия Максим нашел в себе силы прокатиться с женой и сыном по разросшейся и сравнявшейся с Ромашовкой Рубановке.
«Моя жена скоро станет самой богатой в губернии вдовой», – подумал он и ужаснулся – не своей смерти, а мысли о том, что после него кто-то станет обнимать Мари и заглядывать в ее глаза.
«Ведь ей-то будет лишь тридцать семь. Неужели всю дальнейшую жизнь проживет одна?! Нет! Надо жить!» – рассмеялся своим мыслям, чем несказанно обрадовал жену.
Летом он уже уверенно передвигался по дому и с удовольствием выходил на балкон, усаживался там в кресло и подолгу глядел на рубановские крыши, на сад, думая о том, что через месяц-другой по дороге в Петербург к нему заедут друзья.
Где-то там, в деревне, взлаивали собаки. То ли на реке, то ли за домом слышались голоса…
Ветер шевелил волосы и ласкал лицо.
Вдали блестели три купола…
В саду играл сын, и его за что-то бранила жена…
«Отец, Мать и Сын!» – пронеслось в голове.
Шелестели ветви акаций.
Доносилось благоухание цветущего сада.
Все это вместе и было – Отечество!.. Жизнь!.. и Любовь!..
Осенью ему стало хуже: открылась рана.
С увяданием сада увядал и он.
Аким не отходил от отца.
Максим лежал у открытого окна и глядел на сына. Голова кружилась, и иногда он проваливался в какую-то пустоту.
Легкий ветерок ворвался в комнату, и на грудь Максима, плавно кружась, опустился желтый лист…
С трудом подняв руку, он взял его, нежно погладил пальцами и поднес к лицу, уловив запах сада, дождя, ветра и неба, запах всего мироздания, которое он скоро оставит, уносясь в неизвестность Млечного Пути…
И в ту же секунду, глянув на сына, вспомнил отца – и не понимал уже, где он?! и кто он?!. Взрослый или ребенок…
И что у него впереди: Жизнь!.. или Смерть!..
И была ли жизнь?..
Или все это только сон?..
И вдруг ясно понял одно!..
Что Бессмертен!
Что Круг никогда не замкнется, и Жизнь Бесконечна, пока есть Сын!..
Чуть позже вошла жена и села рядом, поправив одеяло и коснувшись его потного лба прохладной рукой.
«Только теперь и понимаешь, что богатство, чины и слава – пыль и суета.
Суть истины в другом – чтобы тебя хоть кто-то любил», – подумал он, целуя руку Мари.
Аким, желая оставить мать и отца одних, поднялся и вышел из комнаты.
– Ежели кого полюбишь, выходи замуж, – с трудом произнес, ощущая острую боль в груди и стараясь подавить ее и не выдать себя.
Сдерживая слезы, она отрицательно покачала головой и что-то прошептала, с трудом проглотив сдавивший горло комок. А глаза ее предательски набухали от слез, и, глянув в эти зеленые влажные глаза, он задохнулся от любви к этой красивой белокурой женщине.
– Что ты сказала? – тоже прошептал он, взяв ее руку в свои и нежно лаская пальцами, как давеча лист.
– Не полюблю!.. – выхватила из-за манжета платья платок и, тут же забыв о нем, молча глотала слезы.
– Я люблю тебя! – то ли сказал, то ли подумал он… и попытался улыбнуться ей.
Закусив нижнюю, подрагивающую от подступивших рыданий губу, она тоже попыталась улыбнуться, но у нее не получилось, и Мари устремила взгляд в окно, чтоб хоть немного успокоиться.
Через секунду, судорожно вздохнув, нагнулась и поцеловала его в губы.
Максим задохнулся от тоски с такой же силой, как недавно от любви к ней, подумав: «Как мне будет Там не хватать ее губ …и рук …и глаз… Елочных волшебных глаз, несущих в себе тайну…
Тайну чего? – глядел на нее. – Бытия? Жизни? Смерти?..
Скорее, просто Любви…
Эта женщина закроет мои глаза…» – И его целиком поглотила жалость.
Не к себе. К ней!
«Ведь ей предстоит вскоре остаться одной!..
Мне будет уже безразлично, а каково ей?
Бедная!
Я ничем. Ничем уже не могу ей помочь. – Прислушивался к нарастающей боли.
– Нет! Неправда!
Она не будет одна!!!
Рядом с ней останется сын!
Наш Сын!
Частица меня…»
А в ее голове, раскалывая виски, звучала соната Бетховена…
Боль стала просто невыносимой, и судорога исказила его лицо.
Она с испугом коснулась ладонью его лба.
Он хотел поцеловать эту руку, но не было больше сил.
«Ну прижми… прижми ладонь к моим губам!» – безмолвно кричал он, и она услышала беззвучную его просьбу.
Ему сразу стало удивительно легко и приятно. Боль куда-то исчезла, и даже показалось, что где-то вдали зазвучали колокола.
Но неожиданно звук стал нарастать и сделался неприятно высок.
Он услышал дребезжание бочек водовоза и скрип телеги, куда-то везущей его, но вскоре опять мощно зазвучали колокола, заглушив неприятный скрежет и скрип.
Колоколов становилось все больше и больше, а звон переходил в набат, и тут Максим увидел свет – яркое-яркое пламя.
«Когда-то я пережал уже это! – подумал он. – Это же Смоленск! Горит Смоленск! А может – Москва? Или мой старый дом? Смоленск, Москва или старый дом?.. – завертелась мысль, а вокруг гремели колокола. – Сколько же рядом церквей?.. А как приятно греет огонь!» – В отблесках пламени увидел Волынского и Кешку.
Они были молодые, двадцатилетние и приветливо смотрели в его сторону.
Мощный колокольный звон постепенно перешел в рыдания одинокого дорожного колокольчика, а затем тишина-а-а…
Беспокойная гулкая тишина и невесомость.
Он стоял в нерешительности и глядел на Волынского и Кешку.
Они ждали его… А дальше, за ними, в призрачной дымке, вытянув к нему руки, стоял отец.
Его отец!..
И он успокоился…
И Пошел к Нему!!!
Друзья совсем немного опоздали, чтобы застать его живым.
В белой кирасирской полковничьей форме стояли они перед гробом, в котором лежал Рубанов, и с недоумением, не успевшим еще перейти в сострадание и тоску, глядели на бледное лицо своего друга и никак не могли, не хотели согласиться с тем, что его уже Нет…
Максима Нет!!!
Этого не может быть.
Рядом, с черной вуалью на лице, стояла Мари и молча прощалась с мужем.
Бетховен смолк!
Все стихло!
Всю оставшуюся жизнь она не воспринимала музыку. Музыка ушла вместе с мужем в какие-то дальние сферы, неподвластные ее воображению.
На похороны съехался весь уезд, и даже прибыл генерал-губернатор.
Перед пушечным лафетом с гробом несли подушечки с орденами. Впереди всех с Анной 2-й степени шествовал капитан-исправник в парадной форме с двумя своими начищенными медалями. В паре с ним нес орден Георгия унтер Шалфеев.
За ними медленно шли сгорбленный Агафон и староста. Следом шествовали уездный предводитель и владельцы близрасположенных деревень. Кисти траурного катафалка поддерживали гусарские офицеры с черным крепом на эфесах сабель.
За гробом первыми шли жена и сын Рубанова, а рядом с ними – Оболенский и Нарышкин. За ними – генерал-губернатор с чиновниками и несколько гусарских офицеров.
Потом под траурной попоной вели коня, и маршировал эскадрон спешенных гусаров с опущенными в землю ружьями.
За ними тянулись богатые господа, и замыкали шествие рубановские крестьяне и господские экипажи.
На колокольне гремели колокола.
Чуть в стороне от церкви под «Вечную память» грянули три залпа, произведенные по команде ротмистра, некогда умыкнувшего подругу Мари, спешенным гусарским эскадроном… И ВСЕ.
Осталась только память!..
– Госпожа Рубанова, – обратился к Мари генерал-губернатор, когда ехали обратно, – извините, но почему похоронили мужа в капитанской форме, ведь в прошлом месяце я привез вам государев рескрипт о возвращении чина полковника?
– Воля супруга, ваше превосходительство. «На солдате и капитане вся армия держится… Вот и положите меня в пехотном мундире русского капитана», – велел он перед смертью.
Вечером, проводив после поминок гостей, они остались вчетвером. Гостиная светилась от многочисленных свечей, и не хотелось расходиться по комнатам и оставаться наедине с мыслями. Почему-то казалось, что Максим был здесь, рядом, видел и слышал их.
Нарышкин смотрел на младшего Рубанова, а казалось, что видел Максима, юного и веселого юнкера, каким тот был в Петербурге и Стрельне. Потирая шрам на щеке, он слушал воспоминания князя как раз об этой поре.
Ознакомительная версия.
